Огородов был уверен, что теперь Евграф Иванович признает себя побежденным и взмолится, прося пощады, но Евграф Иванович, обиженный и опустошенный, ушел домой, так и не поняв или не желая понимать всей этой сложной, расчетливой игры Николая Филипповича.

«Разве можно так? Разве так можно?» — недоумевал он, высказывая Сереброву свои обиды.

По Крутенке ползли раздутые слухи о том, что Соколов не то проворовался, не то принял взятку. С ним здоровались настороженно, с преувеличенным вниманием глядели вслед. А может, ему это казалось? Когда Серебров зашел к Соколовым, Евграф Иванович поразил его: он был худ, глаза воспалены. Он ходил по большой комнате и курил папиросу за папиросой. Окурки были в горшках от цветов, на подоконнике, даже на корпусе гармони.

— Гарик, своди ты его на реку, — взмолилась заплаканная Нина Григорьевна. — А то ведь весь он извелся. — И с притворной легкостью добавила: — Да наплевать, если не выберут. Что, другой работы мало?

— Молчи! Слушать не хочу. Ничего не понимаешь, — взъелся Евграф Иванович и чуть ли не простонал: — Ох, Коля, подлец, ну, как все подал, — и, зажмурив глаза, крутнул головой. — Ох, подлец, а ведь вместе заочно в институте учились.

Соколов послушно надел сапоги, натянул пальто, но забыл намотать на шею шарф. Хорошо, что это заметила Нина Григорьевна. Выйдя из дома, Серебров, а следом за ним и Соколов, спустились к Радунице, покрытой тонким, но прочным льдом. Только у моста, словно кто-то прошелся стеклорезом, легли тонкие прямые трещины. Серебров с Соколовым шли по жесткой заиндевелой траве вдоль речки. Серебров не знал, как помочь Соколову. Был бы Шитов, он бы разобрался.

— Ты знаешь, Гарик, какая птица самая коварная? — спросил Соколов, останавливаясь на пустынном берегу.

— Ястреб, — сказал наугад Серебров.

— Нет, — беря его за пуговицу пальто, произнес раздумчиво Соколов. — Самая коварная птица — ворона. Это на вид она добродушная, а заметит утку-подранка — не оставит в покое. Та на кочку выйдет и стоит, притаится, а ворона созовет стаю, и начинают они бедную утку добивать.

Сереброву была ясна аналогия. Он говорил Евграфу Ивановичу, что подранком, которого бьют вороны, ни в коем случае оставаться нельзя, надо завтра же ехать в облпотребсоюз, зайти в обком партии и попросить, чтоб разобрались.

Соколов вроде соглашался, кивал головой, но, поймав пуговицу на Гарькином пальто, снова говорил:

— Ты знаешь, я не сплю и все думаю. Хорошо, что ум достается добрым людям. Если ум достается злодею, он такое натворит, что всему свету станет нехорошо. Вот Огородов, он ведь не дурак, а кому польза от его ума-то? Вред. Польза только себе.

Серебров пытался развеять мрачные мысли Евграфа Ивановича.

— Все уверены, что вы честный человек, — повторял он.

— Кабы все, — с сомнением произносил Евграф Иванович и останавливался, чтобы повторить вновь уже слышанное — о вороне и о предательстве.

Видно, Соколова мучили россказни Огородова. Когда они вернулись домой, он вытащил пачку бумаг и фотографий, лежавших в папке, схваченной крест-накрест бельевой резинкой.

— Вот это я, — останавливая палец на лобастом доверчивом подростке, сказал он. Фотография была довоенная. На ней Серебров увидел ребят и девчат со значками на пиджаках и платьях.

— А вот это грамота от главнокомандующего. До Праги я дошел. Водитель танка, а пальцы уж на охоте у меня обкарнало. Пороху пересыпал, — ронял он, боясь, что Серебров верит напраслине, которую распускает Огородов о его покалеченной руке.

Серебров убедил Соколова съездить в облпотребсоюз, но, видимо, с новой силой поднялась обида, и с новой остротой почувствовал Соколов безысходность, когда в облпотребсоюзе вместо того, чтобы провести в Крутенке полную ревизию, вдруг предложили ему пост председателя райпотребсоюза в другом районе.

— Раз у тебя контры с предриком, лучше уехать, — умудренно советовал тот же зам по кадрам, что был на конференции.

— Вот и хорошо, — бодрилась Нина Григорьевна. — Хоть новых людей повидаем. Подумаешь, свет клином на Крутенке сошелся.

— Да что ты меня, как маленького? — сморщился Соколов и, налив стакан водки, залпом выпил, чтоб успокоить сумбур в душе. Евграф Иванович не верил, что его, отдавшего работе в потребкооперации полжизни, просто так отстранят от дела. Нет, он должен выстоять. Если он не вернется на свое старое место, значит, все обвинения справедливы, значит, он и вправду жулик.

Случилось так, что Виталий Михайлович Шитов сразу после отпуска попал на курсы в Горький. Правивший в районе Огородов позвонил в облпотребсоюз и сказал, что они намерены сменить председателя. Он сговорил на этот пост очень подходящего работника райисполкома, бывшего секретаря райкома комсомола, заочника финансово-экономического института Евгения Сидоровича Кайсина.

По анкетным данным, Кайсин был человеком идеальным. А вообще Евгения Сидоровича, исполнительного, предупредительного, с азартом бегающего на посылках, иначе, как Женечкой, в Доме Советов не называли. Этот веснушчатый, бледнолицый, кажется, не старящийся человек отвечал за спорт, поэтому именовали его «зампредрика по прыжкам». Он знал, что держится в начальстве благодаря своей готовности бежать куда угодно и за чем угодно. Николай Филиппович доверял исполнительному Женечке отвезти в Бугрянск подарок к юбилею очень нужного человека. Не стеснялся Николай Филиппович отправить Женечку в разгар рабочего дня к себе домой, чтоб тот истопил баню. А то приехал любитель попариться — управляющий областным банком, а Серафима Петровна в больнице. И Женечка мчался в подворье Огородова, чтоб подбросить в каменку дров, раздобыть квасу, пополнить иные запасы.

Сереброву казалось, что, если бы Женечка Кайсин выдержал нажим Огородова, ничего бы не произошло, поспело бы справедливое решение и Соколов вернулся бы на свое место. Но Женечка согласился.

— Не боги горшки обжигают, — гудел Николай Филиппович.

У Женечки сияли лучисто глаза. Он понял: раз такой умный и знающий человек, как Огородов, уверен, что дела пойдут, значит, пойдут. Совесть Женечку Кайсина не била, потому что на собрании уполномоченных, где выбирали Женечку, Огородов сказал, что Соколов не оправдал доверия и его переводят. Куда — это Женечки не касается.

В то утро, когда Женечка Кайсин, семеня по скользкому, тоненькому, как белое суконце, снежку, спешил в райпотребсоюз, в сараюшке около дома Соколовых раздался выстрел. Одни его приняли за выхлоп мотора, другие возмутились тем, что безголовые родители позволяют ребятишкам баловаться оружием. Но когда прорезал утренний, еще не взбаламученный воздух нечеловеческий вопль и зазвенели томящие душу причитания, все поняли: случилось непоправимое.

Серебров прибежал к Соколовым. Во дворике уже было много зевак. Приглушенно разговаривали райисполкомовцы, ходил озабоченный начальник райотдела милиции, седой хмуроватый майор Воробьев.

Тело Евграфа Ивановича, необыкновенно бледного, с алюминиево блестящими волосами вынесли из сараюшки и положили в санитарную машину. На дороге лежала знакомая Сереброву двустволка. По улице беспризорно носился долгоухий пегий сеттер-лаверак Валет. Все было кончено.

Серебров поймал Валета за ошейник и запер его в конуре. Что мог еще он сделать?

Нина Григорьевна была без сознания. Около нее хлопотали родственники, докторша наливала в стакан капли. Серебров, оглушенный, подавленный, возвращался к себе в райком комсомола, отстав от взволнованных, строящих разные предположения мужчин из Дома Советов. Кто-то доказывал, что произошел несчастный случай, кто-то таинственно, с сомнением гмыкал.

Серебров знал, что Евграф Иванович застрелился, и он знал еще, что погубил Евграфа Ивановича человек, считавший его другом. И человек этот Огородов. А попустительствовал этому, дал возможность извести Соколова он, Серебров, никчемный, глупый человек, который не предпринял ничего, чтобы спасти Евграфа Ивановича. Он знал о ночном разговоре на охоте, он знал, как Огородов изводил Евграфа Ивановича, и молчал. Он, Серебров, обязан был вчера вечером зайти к Соколовым и быть там допоздна. И утром рано, чувствуя какую-то неясную тревогу, обязан был зайти. И рокового выстрела не произошло бы. А он счел это неудобным и не зашел.