Залюбовавшись озером, Серебров даже не заметил притаившуюся среди сосняка, на песчаном взлобке, избушку с маленьким оконцем. Сложенная из толстых замшелых бревен, она показалась ему сказочным обиталищем лесных духов. Вот так домик! В нем все какое-то таежное, первобытное: стол из плах, широкие нары.

На озере его внимание привлек невиданный плотик-катамаранчик из двух долбленых осиновых бревен, которые были соединены деревянными перемычками и сиденьем. Назывался плотик необычно: коротни, или корытни — от корыта.

— Тш-ш, — проговорил Николай Филиппович и зарядил ружье. Он уловил своим нечеловечьим слухом какой-то настораживающий звук. Прямо над стенкой леса на бледном фоне неба показались стремительно мчащиеся полоски. Утки. Как сумел Огородов угадать движение чернети на темном фоне леса, было уму непостижимо. Раскатистые выстрелы перехватило переимчивое эхо и долго перекатывало звук между берегами.

Николай Филиппович ловко вынул пустые гильзы и уверенно сказал, что двух уток он взял, а больше вряд ли будет.

— Молчи, уволю без выходного пособия. Чтоб двух в эдакой темноте, — не согласился Евграф Иванович.

— Точно обе, — так же твердо повторил Огородов. Он был уверен в своей стрельбе. — Вон Гарольд Станиславович сплавает.

Огородов и Соколов принялись готовить поздний ужин, а Серебров, уместив ноги в долбленых коротнях, петляя, поплыл по озеру искать уток. На этом удобном, легком плотике можно было подъехать к любому месту. Нравилось Сереброву скользить по водяной глади. И весло в его руках было необычное, с дыркой посредине. Это — чтобы не шумело оно в воде. Удивительно просто и разумно все тут было устроено.

Серебров плыл по водяному черному зеркалу и отовсюду, даже с дальнего края озера, отчетливо слышал негромкий разговор Евграфа Ивановича и Огородова, возившихся около костра, роняющего на воду желтую бликующую полосу. Серебров наслаждался ночным катанием, он был благодарен этим славным людям за то, что они взяли его с собой в святая святых.

— Гарик, питаться, — позвал Соколов.

— Я только одну утку нашел, — откликнулся он и еще долго гонял по озеру. Гонял не столько в поисках второй утки, сколько радуясь тишине и уютной этой темноте. Видно, вторая утка, если она была, оказалась подранком и забилась в заросли рогоза.

— Завтра на зорьке подберем. Возвращайся, — сказал уверенно Огородов, и гулкий его голос легко достиг противоположного берега. Серебров подъехал к костру, на котором уже бурлил чайник. Приятно было сидеть на бревне у костра, пить заправленный смородиной чай, слушать в тишине забавный спор Соколова и Огородова. Огородов хвалил свою лайку Найду за то, что она «вязкая, без опаси идет за лосем», «медведя хватает за пятки», «белку облает, тетерева поднимет».

— Хошь лайчонка от нее дам? — великодушничал Огородов, разливая по кружкам водку. — Никогда не подведет. Человек подвести может, а собака никогда.

— Без опаси идет, — не соглашаясь, передразнивал Евграф Иванович Огородова. — Да лайке положено медведя за штаны драть, а вот насчет боровой дичи — извини-подвинься. Я знаю, как она у тебя тетерева поднимает. Не поднимает, а пугает. Вот у меня Валет и косача, и утку действительно поднимает.

— Да ерунда твой Валет, — гудел Огородов, подмигивая Сереброву.

Соколов, когда касался разговор его собаки, шуток не понимал. Сереброву было жалко Соколова. Он, как ребенок, казался теперь наивным и беззащитным.

— А правда ли, что это озеро непростое? — спросил невпопад Серебров.

Спор о собаках смешался, потому что Соколов и Огородов начали рассказывать о том, что озеро и вправду не простое, таинственное — никто не знает, какая у него глубина.

Николай Филиппович стал перечислять, с кем ему посчастливилось охотиться, кого из знаменитостей привозил он сюда. Разговор этот он продолжил в избушке. Серебров остался у костерка. Он вдыхал лесной воздух, слушал тишину и, глядя в костер, думал о том, что пора ему позвать Веру и прийти вместе с ней к Огородову — объявить, что они решили жениться. Хватит, надоело надеяться на неосуществимое. Надька потеряна навсегда.

Когда Серебров, затоптав гаснувший костер, пришел в избушку, приятели все еще балаболили за столом. Он видел их силуэты на фоне окна.

После лесной свежести Сереброва охватило в избушке душное человечье тепло. От приторной спертости потянуло на зевоту. Он лег на широкие нары к стене и мгновенно уснул, предвкушая утреннюю зоревую охоту и приятные перемены в жизни.

Его разбудили те же голоса. В избушке по-прежнему было темно. На фоне окошка прорисовывались те же силуэты Огородова и Евграфа Ивановича, только разговор между ними был уже не грубовато-подтрунивающий или ласково-предупредительный, как обычно, а звенел на взволнованных, натянутых нотах.

— Ну, скажи, зачем, зачем ты, Коля, все себе гребешь? — допытывался голос Евграфа Ивановича. — Все ведь дефицитные товары — шубы, магнитофоны, заграничные сапожки — прямо с базы из Бугрянска раскатал или взял себе, а с чем район оставил? Мне стыдно людям в глаза смотреть. Зря я тебя с директором базы свел. Каюсь, зря.

— Разревелся, — насмешливо ворчал Огородов. — Да район твой в телогрейках проходит. Шубы кому я устраиваю? Не просто так.

Огородов возмущенно засопел, судя по жесту, утер рукой губы.

— Но нечестно это, — шумно прошептал Евграф Иванович. — Нехорошо, понимаешь, нехорошо!

— Нечестно, — передразнил его Огородов, — а что ты думаешь — Огородову за красивые глазки дают сверх фондов стройматериалы? Сумеешь отблагодарить — и тебе достанут. Ну, ладно, хватит, замнем для ясности. Не одни мы тут, — шепотом сказал Огородов и позвал мгновенно подобревшим голосом: — Гарольд Станиславович, не спишь?

Серебров не ответил. Ему хотелось узнать, что собой представляет Огородов.

— Глупый ты, Граша, человек, — с ласковым назиданием говорил тот. — Вот ты орден получил. Считается, что за хорошую работу, за строительство, а его бы мне полагалось иметь, этот орден: ведь я тебе кредиты пробил, фонды выхлопотал, да и орденом-то наградить я тебя предложил, а не твой преподобный Шитов. Вот оно что, милый мой.

Раздался звон бутылки, задевшей о кружку.

— Ну, знаешь, — возмущенно выдохнул Соколов.

— Ты бы, парень, ноги мне мыл да воду пил, а ты почто-то лезешь на рожон. Эх-хе-хе-хе, — словно жалея Евграфа Ивановича, сказал Огородов.

— Д-да, — озадаченно протянул Соколов. — Я понял, тебе хочется, чтобы навар был. Есть у тебя эта черта. Ты, наверное, не замечаешь, а люди говорят. Ловчишь ты.

У Сереброва давно пропал сон. Ух, какой спор заварился! Выходит, Огородов не такой, совсем не такой, каким хочет казаться. Сереброву неудобно стало оттого, что он лежит и подслушивает этот сумбурный спор. Он повернулся, делая вид, что во сне сменил усталый бок, но скрип нар не насторожил спорщиков. Они потеряли всякую осторожность.

— Я уж про твою Золотую Рыбку, Азу Никаноровну, не говорю, — продолжал Соколов. — Твое дело. Но в мелком, понимаешь, даже в мелком ты себя мараешь. Помнишь, ты обхаживал в Анапе Евгению Демидовну? Сказал, что жена у тебя померла. Ну, как ты мог, ну?

Соколов говорил на страдальческой надрывной ноте. Видимо, ему страшно хотелось, чтобы Огородов понял его, согласился с ним, и они бы, выпив, мирно улеглись с другом Колей спать. Спор закончил Огородов.

— Ну ладно, наговорились вроде, — с отчуждением подвел он итог и припечатал тяжелой ладонью стол, — спать пора.

В голосе Огородова чувствовалась обида. Он, наверное, не мог успокоиться, встал, вышел из избушки. Вернувшись, уместился на лавке. Видно, не захотел ложиться рядом с Соколовым на нарах. Лавка скрипела под его тяжелым телом, спать на ней было неудобно, но он на нары не шел.

— Коля, Коль, иди сюда. Ты чего, сердишься, что ли? — нарушил тишину своим покаянным шепотом Соколов. Огородов то ли умудрился уснуть, то ли и вправду рассердился не на шутку. Молчал.

Когда Серебров проснулся, в избушке было светло. Он испуганно вскочил, сообразив, что проспал охоту. Огородов и Соколов уже встали и ушли, пожалев его будить. Он сунулся к окошку. На улице белел снег. Когда он успел выпасть, этот неожиданный майский снег?