Соколов и Огородов где-то на току били косачей, а он, Серебров, торчал в избушке. Было стыдно и горько, что ушли они не сказавшись.

Правда, Серебров сомневался, что в такой снежище прилетят даже самые драчливые косачи, но все равно, какое унижение — проспать. Обиженный, сердитый, Серебров, хрястнув дверью, выскочил из избушки. Так и есть, ушли: на свежем снегу четко отпечатались рубчатые следы резиновых сапог. «Эх, предатели несчастные!»

Озеро сменило свою оправу. Теперь она была ослепительно белой, и от этого вода еще гуще почернела. И на коротнях был снег, и на деревьях. Сереброву хотелось от обиды зло крикнуть, выстрелить из ружья, чтоб передать свое возмущение, но он вдруг услышал скрип снега, заполошное дыхание и крик Соколова.

— Ко-ля! — звал Евграф Иванович. — Ко-ля!

От этого тревожного крика с мокрых вербных почек-«овечек», с похожих на тетеревиные лапки березовых сережек, шурша, срывался заледенелый снег. Огородов не откликался. Только где-то за озером прокуковала кукушка.

— Коля! — крикнул опять Соколов и выстрелил. Когда множимый эхом звук выстрела затих, рядом с Серебровым появился взъерошенный, растерянный Евграф Иванович в надетой задом наперед кепке.

— Коля куда-то делся, — проговорил он убито.

Они прошли вперед по слепящим глаза следам, четко отпечатанным решительным огородовским шагом. Николая Филипповича не было.

— Значит, обиделся, — расстроенно взмахнув рукой, сказал Евграф Иванович. — Поспорили мы с ним ночью. Эх, дурак я, дурак.

И неожиданный снег, и то, что Огородов тайно скрылся, испортили настроение и охоту. Они бродили около озера, побывали на известном Соколову косачином точке. Евграф Иванович виновато оглядывался, высматривал что-то. Наверное, не терял надежду на возвращение Огородова, тем более что небо прояснилось, день потеплел и пришла охота: Серебров сумел взять двух селезней. Место на озере было отменное. Утки сваливались сюда из-за рваной кромки леса, как на дно колодца. Одно удовольствие стрелять влет.

Серебров сплавал на коротнях за убитыми утками, умылся, приготовил суп из тушенки, позвал растерянно бродившего по гривке леса Евграфа Ивановича. Тот, сидя за сколоченным из сосновых тесин столом, бил себя расстроенно по коленям.

— Обиделся. А кто ему больше-то скажет, если не я? Где совесть? Орденом меня попрекнул, так я ведь уж двадцать лет в потребкооперации, — пытаясь рассеять гнетущее настроение, повторял Соколов, но успокоенние не приходило. Евграф Иванович вскакивал, подпинывал пустые бутылки.

— Вчера вы постарались, — сказал Серебров.

— Да-а-а, обрадовались с дуру, — согласился со вздохом Евграф Иванович, вкладывая еще какой-то упречный смысл в протяжное покаянное «да-а-а».

Была у них еще слабая надежда, что азартный Огородов ушел к покинутой деревушке, где напевали кроншнепы, но не слышно было оттуда выстрелов. Прождав Николая Филипповича до паужинка, они молчаливо собрались в обратный путь. На дороге ждала их машина, шофер сказал, что видел Николая Филипповича в Крутенке. Значит, тот и вправду обиделся.