— Не часто жалуешь, Виталий Михайлович, — упрекнул он Шитова, придерживая у горла серый свитер.

— А боюсь, — осторожно ступая на палас в кабинете, проговорил Шитов. — Побываешь у тебя и чувствуешь, что демобилизовался, успокоился. А успокаиваться рано. Ох, рано. Ты как теперь строишь-то, для возбуждения веры, как Командиров, или для жизни?

— А всяко было. И для возбуждения веры строил, — откликнулся Чувашов, нажимая на кнопку селектора и давая распоряжение.

Шитову хотелось показать, что здесь все иначе, чем в других хозяйствах.

— Вот обрати внимание, — сказал он Сереброву, — единственный колхоз, где квас есть. Специальную квасницу держит. — И они выпили крепкого квасу.

Потом попросил Шитов, чтоб сводил их Александр Дмитриевич в особняк для ветеранов колхоза, где щуплая старушка с оживляющим лицо веселым вздернутым носом отвела Виталия Михайловича в сторонку. Она, видимо, начальством его не считала и пустилась рассказывать о своих переживаниях.

— Не спится мне, Виталей Михайловиць. Все корову свою вспоминаю, — завздыхала она. — Баска боле корова-то была. А как подумаю только, што не стану больше доржеть-то, зареву.

Шитов качал сочувственно головой, вздыхал.

— Ничего не поделаешь, Степанида Ивановна. Ведь силы у тебя не те, да и молока тебе много не надо. Дает колхоз молоко-то?

— Как не дает, дает, — согласно качая головой, проговорила Степанида Ивановна. И выражение лица было такое: как мог подумать Виталий Михайлович, чтоб у них да молоко не давали. — Жалобиться грех. Дают, дают молока.

Серебров ходил следом за Шитовым и Чувашовым по Тебенькам, и никак в его голове не укладывалась разница в жизни села Ильинского и этого веселого поселка Тебеньки. Один район, и такое различие. Неужели только от двух человек зависит это?

Чувашов позвал их в столовую. На этот раз Шитов не отказался.

— Ну что, пообедаем за ужином? — смеясь яркими карими глазами, сказал он. — Смотри-ка, значит, пресс поставил, жмешь? — удивился, цокая языком, Шитов и полил из соусника черным льняным маслом капустный салат. — Эх, хорошо! Я в детстве его любил. Да, чуть не забыл, мы ведь от Маркелова к тебе. Ох, молодец, так он организовал вывозку навоза, что к севу ни у одной фермы ничего не останется.

Серебров удивился хитрости Шитова: Маркелову расхваливал то, что видел у Чувашова, а вот у Чувашова хвалит Григория Федоровича. Подзадорить, видно, хочет.

Чувствовалось, отдыхает здесь Шитов, однако упрекнул Чувашова за то, что переманил тот из Ильинского кузнеца Мартьянова, а там рабочей силы и так мало.

— Я не переманивал, — мгновенно серьезнея, теряя в глазах безмятежную голубизну, проговорил Чувашов. — Мартьянов переехал из-за садика и из-за школы. Трое у него маленьких, а в Ильинском садика нет. И еще что… Девочка у него в девятом учится. Ездила из Ильинского в Ложкари. А дорога там — не приведи господь. Села в тракторную тележку, и у нее флягами с молоком ногу раздробило. Ты понимаешь? А насчет сил тебе скажу. Если спустя рукава работать, никакая сила не поможет. Вот в посевную прошлую мы первого и второго мая работали, девятого, в День Победы, — тоже. Погожие дни были. А Пантя пропраздновал их. Я применяюсь к солнышку да дождям, а он к праздникам. Свадьбу устраивают на Первый май. Это в крестьянстве-то, — и Чувашов расстроенно бросил вилку. — Далеко жить от земли стали. У нас ведь не каждый выдерживает. Тяжело. Звеньевые по льну в посевную и уборку по четыре часа в сутки спят.

Шитов хмурился.

Чувашов, сминая в руках салфетку, продолжал:

— Я ведь отказывался их принимать. Знал — будет Командиров жаловаться, так ведь люди. Не прими — уедут на торф, на завод и не будут уже землей заниматься. Крестьянина потеряем.

Шитов понимал, наверное, что прав был Чувашов, приняв кузнеца в свой колхоз, но вот по должности обязан он был друга своего упрекать за то, что тот переманивает людей из Ильинского.

Залпом выпив стакан компота, Александр Дмитриевич вытер бумажной салфеткой губы, с досадой отшвырнул ее в тарелку.

— Никак я не пойму таких, как преподобный Ефим Фомич. Жмется, детсад не строит, водопровод прорыть не хочет, а уедет от него из-за этого человек, к тебе в райком жаловаться бежит. Не жаловаться надо, а строить. Ты почему ему так-то не сказал, Виталий Михайлович?

— По-всякому говорил, — хмуро отозвался Шитов. — Ну, ладно, хоть больше-то не принимай, а то говорят, что я покрываю тебя.

— Значит, пусть уезжают на все четыре стороны? — спросил Чувашов, и опять в глазах сгустилась сердитая голубизна. — Ты ведь помнишь, у нас тринадцать лет назад было все, как у них, но мы себя не жалели и не жалеем, вот и сделали.

Виталий Михайлович ничего не ответил. Что тут ответишь?

— Ну, ладно, спасибо за хлеб-соль, — сказал Шитов, поднимаясь и заминая разговор.

В Крутенку возвращались уже ночью. Серебров был доволен поездкой: узнал столько людей. К тому же Сереброву нравилось, что Шитов говорил с ним на равных. И вот теперь, повернувшись боком на переднем сиденье, тот рассуждал:

— Парадокс семидесятого года: жить стало в деревне лучше, легче, а молодежь оставаться на селе не хочет. Почему? Да потому, что запросы выросли. Мы по телевидению показываем жизнь еще лучше. А кто такой веселой жизни может противопоставить свою, не менее веселую? У нас пока один Чувашов, ну Маркелов отчасти. А Пантя разве противопоставит? Нет!

— Пантя — сонный человек, — сказал Серебров.

— Не скажи. Хлопочет он! Да не выходит у него. Не тот человек. Чтобы председателем хорошим быть, надо много талантов иметь.

Командиров был «огородовским кадром». Когда разукрупнили «Гигант», Николай Филиппович предложил председателями разъединенных колхозов избрать Маркелова и молодого, говорливого зоотехника из управления сельского хозяйства, Быданцева. Говорить этот парень умел, а вот дело в колхозе не шло, хотя председателю и помогали. В Доме Советов шутили: «Быд — забота общая». И вот Быд учудил — оставил председателю сельсовета бумаги и скрылся неизвестно куда. Потом известно стало, конечно: в Новгородскую область. Плясунов тогда распалился, вызвал Огородова.

— Кого подсунул? Если через три дня не подберешь в Ильинское председателя, сам обратно сядешь туда.

Огородов постарался, нажал на Командирова. Тот натиска не выдержал, согласился. Поставили, хотя знали — не тот человек Ефим Фомич. Да свято место пусто не бывает.

Шитов об этом не говорил — ссылаться на ошибки предшественников не любил. И Сереброву не стал объяснять Пантино выдвижение.

— И еще парадокс, — переводя разговор, проговорил Шитов, — кто уезжает? Не все. Старики остаются. Заметь, и парни остаются. Девчонки уезжают. Мы все время считали, что женихов не хватает. Шалишь, теперь невест нет. Уезжают, потому что работать им, кроме как на фермах, негде — раз. И родители говорят: «Поезжайте». Вот как сегодняшняя Анна Андреевна у Командирова. Отослала дочку на штукатура учиться.

— А в городе невесты чахнут на корню, — вставил Серебров, проникаясь согласием с Шитовым.

— Вот то-то и оно. Скажешь — невест не хватает, смеются. Кое для кого это вроде оперетты, но оперетта печальная. Девчат нет, нет новых семей. Этому Панте надо было в пятидесятые годы работать. Там справку не дал, вот и закрепил народ, а теперь школу строй, жилье строй, детсад, дорогу. А они посмотрят, как ты построил. Теперь надо человека убедить не только словами, надо показать — вот как у нас хорошо.

Серебров слушал Шитова, и росла у него симпатия к этому человеку. Видит, все видит. И нелегко ему, очень нелегко. На языке вертелся вопрос: почему все-таки в Крутенском районе такое пестрое соседство? Почему Пантя все еще сидит на председательском месте?

Шитов долго не отвечал. Смотрел на темные поля и молчал.

— Ну, кого поставишь? Нет подходящих людей, обезлюдел район. Командиров хоть не пьет — хлопочет, но не получается, — с досадой проговорил он наконец. Видимо, постоянно мучили его эти мысли. — Таких-то ведь, как Чувашов да Маркелов, немного, — сказал раздумчиво Шитов. — Хорошо колхозом руководить — это талант, может, с хорошим басом вровень. А много ли хороших басов?

Серебров начал перечислять известных басов.