Вечером в комнату отделения Котова заглянула мать, поманила пальцем Виктора:

— Приходи к нам, я блинов напеку.

Только солнце зацепилось за верхушки елей, Виктор постучался в комнату, где жили медсестры. За стол уселся сразу, сидел веселый, болтая под столом ногами, быстро уминал блины — мать не успевала подкладывать. У жаркой плиты возились раскрасневшиеся подруги матери — Оля Майорихина, Таня Родина, Настенька Майорова, Лена Власова. По стене перебегали красные отсветы огня, на столе мирно, по-довоенному сопел дряхленький самовар, оставленный старыми жильцами.

После чая завели было песню, но песня не шла. Мать глядела на Виктора серьезными, широко открытыми глазами, пошла провожать его. На дворе стало студено и хмуро, мама озябла, прятала подбородок в воротник гимнастерки.

— Идешь, значит?

— А то как же, мама! Со всеми. Я так боялся, что не возьмут…

Мать попыталась обнять его, но Виктор отстранился: ему вдруг показалось, что кто-то может увидеть эти «телячьи нежности». Мать засмеялась, толкнула его в спину:

— Иди уж, герой — галифе с дырой…

Накануне похода ночью выпал вдруг снег. Он лег толстым покрывалом на траву, наклонил ольховые ветки, распушил молоденькие березки. Ботинки скользили, чавкали по жиже. Партизаны тихо переговаривались:

— Не к добру, братцы, все это.

— Может, комар сгинет, проклятущий…

— Дождь и снег в дорогу — добрая примета, чего уж тут…

После полудня на привале в деревне Машезеро Виктора окликнул Кравченко. Он ехал на лошади, сидел горбатым коршуном, как старый кавалерист.

— Поступаешь в мое распоряжение. Будешь моим ординарцем, в общем, при штабе. Тимофееву я сказал. Бросай свой сидор в кузов и гляди за имуществом.

В полуторке, запаленной патронными цинками, ящиками с продуктами, мешками с овсом для лошадей, ехали медленно, с долгими остановками, то и дело поджидая колонну.

Через два дня прибыли в Березово. Тут все говорило о близости линии фронта: на холме горбились дзоты, справа змеились замаскированные траншеи.

Передохнув, отряд сделал еще один переход к речке, к «обороне» — так партизаны называли последний полевой оборонительный рубеж. Тут стояла бригада Горохова, а где-то рядом с ними заняли оборону части 27-й стрелковой дивизии.

Мост через речку заминирован, на том берегу лес спилили, нагромоздили завалы, за ними сделали минные поля. Слева и справа от моста на горушке — окопы, траншеи, блиндажи. Все по-хозяйски прикрыто дерном, ветками.

Дали день на отдых. После холодов установилась жара. Гороховцы истопили баньку, Кравченко уступил просьбе молодежи — разрешил искупаться в реке, хотя вода была еще холодная. Миша Пастернак, Леша Скоков, Володя Дешин ныряли с поваленной ели, барахтались, плавали наперегонки, брызгались. Виктор разделся в сторонке, разбежался, белой ласточкой полетел в темную воду, поплыл к своим. Те приняли его как равного, правда, чаще других подбрасывали вверх с «креслица» — со скрещенных квадратиком рук.

Утром, молчаливые, сосредоточенные, перешли временно разминированный мост и углубились в лес.

Шли цепочкой, придерживаясь заросшей тележной колеи. В середине колонны тащился обоз из пяти саней — по бездорожью, по мелколесью, по болоту лучшего транспорта не придумаешь. На санях везли пятидневный запас продовольствия на все 134 человека. Полуторку, как всегда, оставили на «обороне».

Впереди двигалась головная походная застава — целых два отделения во главе с помощником отряда по разведке Червовым, партизаном смелым, опытным. По бокам и в тылу тоже было охранение. Шли уверенно, хотя и осторожно.

Комары черным дымком брызгали из-под ног, клубились над головами, заползали в уши, в ноздри. Затрещали вдалеке вспугнутые сороки. Виктор встревожился, завертел головой. Кравченко, позади которого шел Виктор, чертыхнулся:

— Сороки-белобоки все видят. Ты пропуск запомнил, пароль наш?

— Мушка — Москва, — четко выпалил Виктор.

— На случай, если отстанешь или еще что… Все же в тылу у них. Тяжело? Вещмешок еще не замучил?

— Ничего, товарищ командир. Как начинает давить на плечи, я стараюсь про другое думать, жизнь довоенную вспоминаю, дружков с нашего двора, про то, как жили мы славно когда-то.

А плечи ныли, хотя по совету Алеши Скокова Виктор сделал лямки из широкой ботиночной обмотки.

К вечеру добрались до сожженного хутора. Виктор едва стоял на ногах, но без команды не садился, поглядывал на Кравченко, а так хотелось упасть в высокую, душистую траву, раскинуть руки и закрыть глаза.

Поужинали, перемотали портянки, поспали до полуночи и снова вперед. Шли всю ночь и утро, растянувшись длинной вереницей, перебрались через большое болото. Вышли на твердь, устроили дневку. Ночью двинулись дальше, а тут снова болото. Когда были на его середине, послышался рокот самолета.

— Воздух! — прокричал Кравченко.

Виктор примостился за большой кудрявой кочкой, накрылся, как учили, защитной плащпалаткой, но страшно хотелось высунуть нос, поглядеть на самолет, хотя бы вхолостую клацнуть по нему из карабина. Вдалеке захрапела лошадь. «Как же ее-то спрятали? — подумал Виктор. — А может, с высоты решат, что лоси. Да что этот самолетик сделает нашему отряду!»

Самолет улетел и больше не возвращался. Значит, не заметил, сошло. Снова побрели по щиколотку в воде, хлюпая раскисшими ботинками. Впереди поднялась возня, крик, ругань — увязла лошадь, вытаскивали всем миром, еле вытащили.

Когда припекло солнце, выбрали высотку, продуваемую ветром, где поменьше комарья, сделали дневку. Виктор забрался в толстый мох, сидор кинул под голову, обнял карабин и заснул мгновенно. Спал долго, еле-еле растормошил его комвзвода Тимофеев.

— Э, браток, так и царство небесное проспишь. Пойдем к нам, ребята зовут.

У костра сидели все такие знакомые, такие родные — Иван Жердев, Василий Афанасьев, Таня Родина, Василий Кюршунов. Виктору стало не по себе, будто бросил он их, изменил. Словно угадав его мысли, Тимофеев засмеялся, ткнул кулаком в плечо, заговорил:

— Да ты не тушуйся, Витек. Этих рейдов знаешь еще сколько у нас с тобой будет! В следующий пойдем вместе, не отдадим тебя никому, честно! А сейчас, первый раз, тебе надо осмотреться, командир правильно решил, чего тут говорить. Побудь при штабе, дело нужное.

— Лапшевничка ему, лапшевничка, — заторопился Петя Емельянов, протягивая котелок. Но Витя степенно взял кружку чаю, выбрал кусочек колотого сахара поменьше.

— Совсем не страшно, — сказал он. — Будто нет войны, будто у себя дома.

— А мы и есть у себя дома, это наша земля вокруг, — засмеялся политрук Березин, подмигивая партизанам.

— Да нет же, вот идем себе, и никто не стреляет, врагов не слыхать и не видать. Может, вот так походим да и вернемся ни с чем?

— Э нет, браток, — дохнул сизым дымком «козьей ножки» Тимофеев. — Во-первых, ты зря думаешь, что они не слышат и не видят нас. Надо всегда исходить из того, что враг тебя уже обнаружил. Конечно, передвигаемся мы по всем правилам партизанской науки, но нельзя исключать, что где-то рядом рыскает их разведка. Пока идем всем отрядом — попробуй возьми нас. А вот когда разойдемся повзводно, мобильными группами, пойдем на горячие дела, тут глядеть и глядеть надо. Разведки надо, браток, опасаться. Может, вот ты сейчас у них на мушке.

Виктор неожиданно для самого себя пригнулся, закашлялся, чай пролился на галифе, ожег ногу. Все засмеялись, а Витя залился румянцем.

— Взять хотя бы самолет, — заговорил Березин, — летел-то он высоко, но мог заметить, предупредить. Так что, Витек, не беспокойся — будет и порох и дым, увидишь, когда начнем громить гарнизоны.

Но увидеть всего, что произошло тем жарким июлем, Виктору не пришлось…

Виктор вернулся к штабному костерку повеселевшим. Радист Прохоров спал, и Виктор решил сварить ему кашу из пшенного концентрата — они были с ним в одной паре, ели из одного котелка: в одном варили кашу, в другом чай заваривали. Прохоров проснулся враз, тронул на боку наган, пружинисто поднялся, небрежно отмахнулся от комариной тучи:

— Пойдем умоемся, а, Витек? У меня от комарья да от сна морда как подушка. Да и ты хорош, вон в волдырях весь. После свежей водицы всегда легче, вот увидишь.