– Помнишь, бывало, Теля, мы с тобою хаживали по дорогам с Сивкою, раскидывали балаганчик? Сладко елось, пилось, сладко спалось нам на кроватях да сеновалах!
Теля тому поддакивал. Продолжал Алешка:
– Славные песни пели с тобой, товарищ! Ах, сколько сапог пришлось истоптать, сколько дождей мочило наши головы… Ах, Теля, сладостно было нам с тобою странствовать.
И тому Теля-комиссар поддакивал. От сытой еды и водки распалившись, вовсе плут расчувствовался:
– Ах, верный дружка! Не бросить тебе шашку? Не расстаться со своею кожанкой? Вновь раскинем балаганчик, добра на тебе будет медвежья шкура! На Петрушку напялим «буденновку», вышьем ему красные галуны.
Мычал Теля от радости.
А чекисты, дежурившие за дверьми, услышав такие речи, сильно испугались. Когда отправился плут отдыхать на господских кроватях, на барских перинах – подскочили к нему с опаской:
– Об одном просим тебя, товарищ! Не уводи с собой комиссара!
Спрашивал хмельной Алешка:
– Отчего по глупому сохнете? Али не видите? Дружка-то мой – юродивый. Зачем взяли над собой дурака начальствовать?
Отвечали ему честно:
– Нет лучше нам начальника. Славно дураку прислуживать. Нужны ему лишь тужурочка, шашка со шпорами, да каракулевая папаха. С тех пор, как его над собой поставили, течет наша жизнь как по маслу!
Похвалил плут:
– Впрямь, есть разумность в ваших словах. Ни при ком не живется так легко и вольготно, как при истинном дураке! Мудро вы устроили. Нет, не уведу я вашего начальника. Ложитесь спать спокойно. Что наболтал я по пьяной голове, то утром улетучится! Хорош комиссар ваш в тужурочке, с шашкой, со шпорами! К лицу ему папаха!
Обрадовались чекисты:
– Уж мы в долгу не останемся!
– Нет, благодарствуйте! – отвечал плут поспешно. – Знаю, знаю ваш долг. Уже одним услугу окажете, коли больше не повстречаемся!
И, выспавшись, был таков.
Глава X
А монах, обессилев ходить, опустился на обочину. Отросла его борода, разметались длинные волосы, и крест потемнел от дождей и снега. Пуста была его сума.
Люди, проходя и проезжая, удивлялись:
– Как не страшится чернец показываться в монашьем одеянии. Как не боится безбожной власти!
И замечали с жалостью:
– До чего ветха и истрепанна его одежда. Ноги его черны от пыли и запеклись на них раны. Страшно лицо, и сам он худ безмерно, видно, познал голод.
Спешили по той дороге мать с малым ребятеночком. Надвигалась гроза, гром наборматывал за лесом. Закричал сын, показав на сидящего:
– Вот кто там сидит, мамка? Что за человек? Есть у него изба, или польет его дождь, до нитки промочит?
Отвечала мамка:
– Всех монахов на Руси повывели, видать, остался последний. Горек удел бездомного – нет ни кельи у странника, ни пусть даже прохудившейся избы! Все носит с собой в суме. Пьет из болотной лужи, питается кореньями, несчастный и нагой! Замерзать ему на дороге, знать нужду – не всякий теперь отпустит хлеба монаху, не всякий впустит под крышу. Нет нынче жизни тому, кто бездомен!
Сказав так, торопила сына к домашним стенам, к теплой печи, ибо деревня была уже недалеко.
Когда монах проходил ту деревню, он завернул к избе, где жила женщина.
Вынесла она ему сухарей, налила молока. Сын стоял рядом с матерью, таращясь на калику. Сказал монах, насытившись, тому мальчишечке:
– Права твоя мать, сердцем сказала великую тайну. Горе тому, кто без дома останется, кого подхватит дорожный ветер.
Мальчишка ответил:
– Мне тебя, бездомного, жаль. Засмеялся монах:
– Дом мой не согреть одною печкой, и крыша его настолько обширна, что случаются в ней прорехи… И настолько широк дом мой, что и стен его не видать, но есть и они.
Спросил малый:
– Неужто, можно дойти до края такого? Отвечал:
– Ты же доходишь до порога избы! Сказал мальчишечка:
– Боюсь я твоего дома – больно велик. Воскликнул монах:
– Разве истинно велик и он? Нет, хоть и год идти до порога, и прорехи в его крыше, и дождь и град сыпятся в те прорехи – есть дома более обширные у Отца нашего! В малых домах проживаем мы с тобой, в тесных пристроечках.
И, поклонившись матери и ее сынку, пошел далее.
Болела в одной деревне девочка – уже готовились колотить ей домовину. Монах вошел в избу и стал читать над нею молитвы. На третий день она выздоровела. Родители со слезами бросились ему в ноги, пытались целовать руки:
– Спаситель наш! Врач исцеляющий! Чудо! Чудо!
Обронил тогда с горечью:
– Не смейтесь надо мною, неумелым подмастерьем.
Один безбожник взялся над ним издеваться:
– Скажи, бродяжка, многих ты вылечивал своими присказками?
Ответил калика смиренно:
– Больше знал смертей, чем поднявшихся жизней.
– А что, – надсмехался безбожник, – скажи, видел ли когда-нибудь душу, вылетающую и трепещущую над человеком?
– Нет! – отвечал. – Я и совесть-то видывал не у всех!
В одном селе распоясались богоборцы. Набросились на бродячего монаха с колами, с дубинами и поливали руганью:
– А не забить нам его, как забивают скотину? Не пустить кровь, как пускают поросенку? Несите сюда ножи, будем потрошить монашка.
Заставляли и своих малых детей бросаться землей и камнями. Молча отряхал он попадавшую землю, не уворачивался от камней. Сокрушались безбожники:
– Жаль, развалили мы колокольню – а то заболтался бы монашек заместо колокола. Звонили бы, дергая за высунутый язык, утреню и вечерню.
Нашелся один совестливый мужик, нагнал калику за околицей и совал хлеб, вздыхая да оглядываясь:
– Все повернулось на Руси. Воры, убивцы отпущены из тюрем, благочестивые христиане сидят заместо преступников. Тебя еще здесь ласково приветили – не опустили свои дубины, хоть и подняли, не воткнули ножи, хоть и натачивали. У нас еще не истинные безбожники. Впереди город, где чекисты лютуют, командуют. Посадят тебя там на кол, лишь увидят монашью одежду. Кожу снимут, лишь разглядят крест. Прячься! Ждет тебя там верная погибель! Ответил гонимый:
– Видел ли ты, чтоб мертвецы причиняли живущему вред? Не Христос ли сказал – никогда не выйти мертвецам из своих гробов – для того надобно заново родиться!
И направился в город.
Чекисты не хотели его хватать:
– Не сажаем мы сумасшедших. Не обижаем юродивых. Скинь только свою монашью одежду да проваливай! Нам иных дел хватает с врагами народа, с бывшими барами.
Отвечал монах чекистам:
– Не одежда это, а сама моя кожа. Не могу содрать сам с себя кожу, что я без кожи?
Обозлились:
– Крест стаскивай!
– Крест мой есть жизнь, что я без жизни? Тело бездыханное!
Принялись увещевать его, образумливать:
– Погляди, какое время на дворе. Повсюду пробиваются ростки новые – строим иную жизнь. Поистине, убогий ты, слепой – протри глаза навстречу нашему солнцу. Вскоре не будет нужно рая на небесах – все на земле сбудется! Другой перед тобою народ!
Монах вскричал тогда:
– Вся печаль моя о народе таком! Все мои слезы!
Сорвали тогда с него крест, втолкнули в «теплушку» – и столько туда несчастных узников втиснули, что не могли опуститься стоящие. Тронулся поезд, заскрипели колеса. Закричали многие:
– Везут нас на погибель. И задыхались осужденные, но падать было некуда – стояли мертвые вместе с живыми. Смешались день и ночь, взялся стоять в том вагоне непереносимый дух. Прижимались к монаху мертвецы, оскалив синие рты, он же молился, стиснутый самой смертью. Те, кто был еще жив в вагоне, посходили с ума – пели, смеялись, сами с собой разговаривали.
Проникал уже в щели северный холод и завыл ветер.
Когда остановился поезд, распахнули двери охранники, принялись выгружать мертвые тела и удивились живым.