III Бал у лорда Каули

Надо отдать справедливость недавно вступившему тогда на престол английскому королю Вильгельму IV, что он всячески старался выказать князю Меттерниху, как он высоко ценит услуги, оказанные Англии ее могущественным союзником. Действительно, в продолжение пятнадцати лет между английским и австрийским правительством существовало такое тесное дружеское соглашение, что некоторые истинные патриоты той и другой страны краснели за свою родину. Так были англичане, которые находили, что Гудсон-Ло слишком далеко шел в своей роли тюремщика, и некоторые австрийцы упрекали Меттерниха в том, что он делал Шенбрунн продолжением Лонгвуда.

Но зато английские министры или австрийский канцлер действовали заодно, а лорд Каули, служивший связующим звеном между ними, пользовался в Вене совершенно привилегированным положением. Поэтому неудивительно, что Меттерних, решившись выпустить в свет своего узника, избрал местом его первого дебюта дом английского посланника. Показать впервые свету сына Наполеона на балу у представителя его злейших врагов было ловким дипломатическим фортелем, который должен был доказать, что юноша — простой австрийский эрцгерцог, и тем убить надежды бонапартистов.

Вся знатная и официальная Вена, конечно, собралась на этот бал, чтобы присутствовать при таком интересном дебюте. Залы и сады посольского дома блестели тысячами огней и представляли фантастическое, волшебное зрелище.

Молодые люди танцевали, как только умеют танцевать в Вене, а пожилые занимались светской болтовней в ожидании императора и его внука.

Среди разговаривающих находились Фридрих Генц и французский журналист, которого он серьезно знакомил со всеми достопримечательностями Вены. Стоя с Пьером Лефраном на пороге первой гостиной, он любезно указывал собеседнику всех выдающихся лиц политического и военного мира, сообщая их краткую характеристику. Но на этот раз обыкновенно скептический тайный советник произносил только похвалы, как бы желая выставить перед иностранцем лишь розовую сторону своей родины.

— Посмотрите, какой нежной грацией отличается эрцгерцогиня София. А видали ли вы когда-нибудь более красивую женщину, чем другая невестка императора, Мария-Анна?

Несмотря на свой либерализм, Лефран должен был согласиться со справедливостью этого замечания представителя австрийской реакции.

— А кто эта дама, говорящая с обеими эрцгерцогинями? — спросил он.

— Графиня Шпигель и баронесса Кинская, обе говорят с ними, а потому я не знаю, про которую вы говорите.

— Ни про ту, ни про другую.

— Ах, это княгиня Сариа.

— Княгиня, должно быть, странная женщина, она живет со мной в одном доме, и за нею постоянно следит полиция.

— Вы, должно быть, ошибаетесь? Княгиня Сариа — близкий друг канцлера и эрцгерцогини Софии.

— Я не могу ошибаться. Например, сегодня прибывшие с нею из Италии две дамы уехали обратно, и не успел увозивший их экипаж исчезнуть из вида, как в отеле поднялась суматоха и полиция стала упрекать хозяина, что он не предупредил ее об отъезде этих лиц. Вообще странные дела творятся в этом отеле, и я долго не мог добиться присланных вами карточек для посещения музея на том основании, что будто бы они прежде должны быть представлены в полицию. Неужели таковы венские обычаи?

Генц был очевидно смущен этим вопросом и довольно неловко стал объяснять своему собеседнику, почему австрийское правительство считало нужным подвергать жителей Вены и даже иностранцев многочисленным неприятным стеснениям ввиду обеспечения порядка и общественной безопасности.

Княгиня Сариа, которая возбудила этот разговор между почтенным тайным советником и французским журналистом, сидела, как на иголках. Днем она сама отправилась к графу Зедельницкому и так обворожила его своей красотой и любезностью, что получила от него приказ о помиловании Фабио, а затем она готовилась сделать решительный шаг в той смелой игре, которую она вела с канцлером, поэтому неудивительно, что она не обращала никакого внимания на происходившие вокруг нее светские разговоры.

— По-видимому, лорд Каули угостит нас сегодня игрой Тальберга и пением Пасты, — сказала с восторгом баронесса Кинская.

— Я нимало не интересуюсь услышать эту актерку, — презрительно заметила графиня Шпигель.

— Я думала, что Паста певица, — застенчиво промолвила сидевшая рядом молодая девушка.

— Действительно, многие полагают, что она поет и даже прекрасно, но в сущности она мычит. Впрочем, и актерка-то она небольшая и умеет только эффектно драпироваться, хотя походит скорее на статую, чем на женщину.

— Какая вы злая, моя добрая графиня! — заметила со смехом эрцгерцогиня София.

— Не все с вами согласны, — сказала баронесса Кинская, — ведь недаром директор оперы платил ей десять тысяч флоринов за пятьдесят представлений.

— Это доказывает только глупость венской публики, которая бросается на всякую новинку.

— Я совершенно согласна с баронессой, — произнесла эрцгерцогиня, — если наш любезный хозяин угощает нас сегодня ее пением, то она, должно быть, первая певица в свете.

— Во всяком случае, до завтрашнего утра, ваше высочество! — ехидно заметила графиня Шпигель, и все вокруг засмеялись.

— Подойдите к нам, кардинал, — воскликнула эрцгерцогиня, увидев стоявшего вблизи папского легата Альбани, — мы здесь очень нуждаемся в христианской проповеди любви к ближнему…

— Помилуйте, ваше высочество, — отвечал ловкий кардинал, почтительно кланяясь, — вы служите олицетворением этой христианской любви, но, насколько я слышал, речь идет об актрисе.

— Да.

— В таком случае я предъявляю отвод.

И лицемерный прелат удалился в сторону, а присутствовавший при этой сцене эрцгерцог Карл сказал вполголоса своему соседу генералу Бельяру:

— Почтенный прелат, вероятно, забывает, что он не только прелат, но и посланник, а дипломаты гаеры, как и актеры. К тому же не к лицу ему здесь кичиться своим религиозным фанатизмом, ведь он пользуется гостеприимством еретика.

Между тем Альбани подошел к Меттерниху и, поздоровавшись с ним, сказал:

— Я очень рад, что встретился с вами, ваша светлость, я имею сообщить вам важную новость. Его святейшество папа поручил мне предложить вам от его имени кардинальскую шляпу.

— Я вас не понимаю, — отвечал канцлер, действительно вне себя от удивления.

— Тут нет ничего странного, — продолжал Альбани, — вы недавно при мне говорили, что любите более всего красный цвет, и я тотчас об этом сообщил его святейшеству, а он ответил, что с удовольствием увидел бы вас в числе кардиналов.

— Извините меня, господин прелат, — ответил с улыбкой Меттерних, — но я плохой богослов и не гожусь в кардиналы.

— Это ничего. Можно быть кардиналом, не отличаясь богословскими познаниями.

— Нет, право, — отвечал канцлер, — не могу же я постоянно маскироваться, и то мне приходится, отправляясь на Пресбургский сейм, надевать венгерский гусарский мундир, а тут вы еще хотите, чтоб я являлся в кардинальской шляпе, к тому же вам, вероятно, известно, что я вскоре женюсь.

— Это дело другое, — возразил папский легат, очевидно недовольный результатами своей беседы, — его святейшество будет очень сожалеть!

— Не правда ли, ваше величество, — сказал Меттерних, обращаясь к эрцгерцогу Карлу, который слышал их разговор с легатом, — ведь я был бы смешным кардиналом?

— Нисколько, — отвечал старый фельдмаршал с иронической улыбкой.

Отойдя в сторону с генералом Бельяром, он прибавил вполголоса:

— А что я вам говорил: Альбани не хотел говорить об актрисах, а сам предложил канцлеру разыграть такую сцену переодевания, какую вряд ли можно видеть и в театре. Тонкие дипломаты эти итальянцы. И когда подумаешь, что вы, французы, сражались с нами и еще, быть может, готовы сражаться из-за итальянцев…

— Италия не в Ватикане, — заметил Бельяр.

— Вы правы, она в Капитолии, — отвечал эрцгерцог.

В эту минуту у входа в гостиную произошло движение, и масса мундиров раздалась на обе стороны, чтобы, очевидно, пропустить кого-то.

— Пойдемте в театральный зал, — сказала эрцгерцогиня София, — кажется, приехал император. Не правда ли, княгиня? — сказала она, обращаясь к Полине.

— Извините, ваше высочество, — отвечала княгиня Сариа дрожащим голосом, — это не император, а герцог Рейхштадтский.