Он собрался уходить тогда только, когда вернулся из клуба радист, прошел к себе, стал ловить джаз и насвистывать. Густя вышла с Забавиным на крыльцо, и они долго стояли, привыкая к темноте.

— Я провожу вас, а то здесь тросы натянуты, — сказала Густя и взяла его за руку. Рука ее была шершава, горяча и дрожала. «Милая, добрая!» — мысленно поблагодарил ее Забавин, и тут же с грустью подумал о себе.

Туман разошелся, ревун давно умолк, над головой горели маленькие пронзительные звезды и тек млечный путь, разорванный, раздвоенный, но ясный. Быстро освоившись с темнотой, Густя пошла впереди, а Забавин шел сзади, еле различая ее светлый платок, неуверенно нащупывая среди мха каменистую тропу. Прошли несколько минут в молчании, потом Густя остановилась, и Забавин тотчас увидел внизу редкие желтые огоньки поселка.

— Ну вот… — сказала Густя. — Теперь вы сами дойдете, не заблудитесь. До свиданья.

— Погодите еще немного, — попросил Забавин. — Я покурю.

— Хорошо, — подумав, ответила Густя, опять взяла его за руку, прошла несколько шагов и остановилась возле какой-то ограды, прислонясь к ней и повернувшись к Забавину лицом. Забавны закурил, стараясь разобрать выражение лица Густи при свете спички, но ничего не разобрал.

Внизу мерно шумел прибой, шел прилив, холодило. Ветер нес особенно грустный запах осеннего моря. А само море было глубоко и таинственно-черно.

Забавин внезапно заметил, что лицо Густи то бледно возникает, то пропадает в темноте. Он оглянулся и через три-четыре секунды увидел высокую белую звезду маяка, окруженную сиянием, вспыхнувшую на мгновенье ярким светом в ночи и снова погасшую. Потом звезда опять вспыхнула и погасла, и так повторялось все время, и было странно и приятно видеть этот мгновенный немой свет.

Забавин опять повернулся к Густе.

— Вы прекрасная девушка, — шепнул он грустно и нежно и, стыдясь себя, как бы видя себя со стороны и осуждая, нагнулся и крепко поцеловал ее в неподвижные холодные губы.

Ничего не сказав, Густя отвернулась от него, такая маленькая, такая родная и одинокая, что у Забавина перехватило горло. Он обнял ее за худенькие плечи и повел в- темноту, в какие-то шуршащие кусты и мелкорослые жесткие деревья с терпким запахом осени, по мягкому моху, сквозь который чувствовался твердый, холодный камень, — дальше от света маяка. Наконец они остановились: впереди была глухая тьма и гул моря.

— Зачем, зачем? — печально сказала она. — Вы меня совсем не знаете! А главное — зачем?

А он стал снова целовать ее лицо и руки, зная уже, что это и есть то счастье, та любовь, о которой они говорили недавно.

— Не надо больше, пойдемте назад, — тихо попросила она.

— Не сердитесь! — так же тихо сказал Забавин и покорно пошел за ней. У ограды, где они поцеловались в первый раз, Густя вдруг остановилась, всхлипнула и прижалась лицом к холодному плащу Забавина.

— До завтра, — сказала она, наконец, вытирая слезы и вздыхая. — Я теперь не буду спать всю ночь… Зачем, зачем все это?

Оттолкнув его, она быстро пошла, почти побежала домой, а Забавин долго еще стоял и смотрел то на вспышки маяка, то на далекий теплый свет в окне Густи. Лицо его горело, в горле першило, и он все покашливал, не в силах уйти, и сердце его билось медленно и тяжело.

Пароход, на котором Забавин собирался уезжать в Архангельск, должен был зайти на остров через неделю. Впереди было семь невозможно прекрасных, счастливых дней! Но на другой день утром в контору, где работал Забавин, пришел радист с метеостанции и молча подал ему радиограмму. На бланке валкими, неустановившимися строчками было написано: «Срочно ждем Архангельске тчк Парохода не ждите зпт сегодня или завтра остров зайдет шхуна Сувой тчк Максимов».

Забавин похолодел. Радист ушел. Забавин хотел продолжать работу, но уже ничего не понимал, что ему говорили, не помнил никаких цифр. Кое-как справившись с делами и подписав последние документы, он отметил командировку у директора и пошел домой.

А вечером, когда Забавин, тщательнее обычного побрившись и причесавшись и затянув холодеющими пальцами галстук, собрался последний раз к Густе, к острову подошла шхуна. Она появилась внезапно, как судьба, и о ней узнали по короткому вою сирены, по огням — зеленому и белому — на мачтах и по радиограмме, которую приняли сначала на маяке, потом на метеостанции. Забавин, волнуясь, послал ответную радиограмму, и шхуна осталась на якоре до утра.

До двух часов ночи Забавин и Густя ходили по острову, вспугивая куропаток, которые взлетали со странным глухим шорохом, сидели на шершавых камнях, прижавшись друг к другу, любя друг друга все сильней и больней, и все время им светили огни на шхуне, напоминая о скорой разлуке.

Потом они пришли на метеостанцию, и опять сумрачно, гранатово светился радиоприемник, играла слабая музыка, бормотали дикторы, опять они пили чай, говорили, наглядывались друг на друга, и не могли наглядеться…

— Что это у нас? — спрашивала Густя. — Это счастье? Скажите!

— Да, да… Счастье! — горько отвечал Забавин.

— Боже мой! — говорила она, и в глазах ее стояли слезы.

А Забавны готов был теперь бросить все — семью и работу — и остаться здесь навсегда. Но в ту же минуту он понимал, что это невозможно. Понимала это и Густя, и им становилось еще тяжелей. Так проходила их первая и последняя ночь.

Занялся неохотный скупой рассвет. Окно в комнате побелело. Забавин встал, мельком взглянул в зеркало, увидел свое бледное, удлиненное, испуганное, несчастное и страдающее лицо, подошел к окну, протер рукой запотевшее стекло. Небо было светло-голубое, пустое, будто стеклянное, море — огромное, выпуклое и спокойное, а метрах в двухстах от берега, как наваждение, неподвижно стояла черная шхуна на якоре, и на мачтах еще горели бледные огни. Куда хватало глаз, все застыло — на берегу и на воде — было тихо, неподвижно, безлюдно и мертво. Внезапно из-за камней появилась крупная темная собака, деловито пробежала мимо, держа хвост на отлете, и вид ее был столь неожиданен, что Забавин вздрогнул.

Он отвернулся от окна и взглянул на Густю. Она сидела у стола, прижав руки к груди, где сердце. Глаза ее были закрыты, маленькое бледное личико казалось спокойным, как у спящей. Забавин осторожно оделся, шурша и похрустывая плащом. Потом, подумав, вынул из чемодана одеколон, капая на пол, налил в горсть и крепко вытер лицо.

— Густя… пора, — сказал он сипло и стал закуривать.

— Что, уже? Подождите! Я сейчас… я вас провожу! — заторопилась Густя.

Забавин опять повернулся к окну, сгорбился, слушая, как прерывисто дышит, ходит по комнате Густя.

Вместе вышли они на крыльцо, Забавин вдохнул холодный резкий воздух, поежился, посмотрел на разгоревшуюся зарю, на седой от инея мох. Они пошли рядом, но не по тропе, а прямо к морю. Мох хрустел у них под ногами. Опять появилась собака, хрупая, побежала за ними.

Был отлив, карбас на бревнышках оказался далеко от воды. Они долго сталкивали его, раскраснелись, запыхались, наконец, влезли и оттолкнулись от берега. Забавин взялся за весла, стал медленно выгребать. Собака на берегу долго, сосредоточенно, вытянув морду, нюхала им вслед и вдруг тонко заскулила, переступая мокрыми лапами по песку. Густя сидела на корме, особенно смуглая в этот час, смотрела поверх головы Забавина, правила кормовым веслом.

Вода была необычайно прозрачна. Камни, песок, водоросли, похожие на конские хвосты, и листья морской капусты тихо проплывали под ними. Иногда Забавин переставал грести, засматривался на неподвижно висящих смугло-розовых медуз и удивлялся, что может в эту минуту интересоваться чем-то.

Карбас глухо стукнул о борт шхуны. Тотчас на палубу поднялся капитан в синей телогрейке и высоких сапогах. Он был без шапки, с длинными белесыми волосами и молодым, скуластым, опухшим от сна лицом.

— Товарищ Забавин? — сильно окая, спросил он, нагибаясь сверху. — Давайте конец!

Забавин подал ему чемодан и бросил веревку. Потом повернулся к Густе, покачиваясь, сделал три шага к корме. Густя поднялась и стояла, смотря сквозь застилавшие ей глаза слезы в лицо Забавину.

Они поцеловались долго и крепко, до боли, потом Забавин, задохнувшись, отвернулся и полез на борт шхуны. Капитан, смотревший на них с серьезным лицом, помог ему и быстро спустился в кубрик на носу.