Пробился Борька днем и к костру, не столько для согреву, сколько для того, чтобы поразглядеть лучше того блатного, что врезал ему ночью, и запомнить. Чуял Борька — сойдутся рано или поздно их пути-дорожки, а долг платежом красен. Тот сосал большую самокрутку и на Борькин пристальный взгляд ответил безразличным: не помнил он, конечно, кого ночью ударил.

Ну и рожа, подумал Борька и представил ясно, как сминается она от его кулака, как кривится от боли и страха, только бы встретиться один на один, а удар свой Борька знает. Не зря хвалил тренер его хук правой. Этот тренер, кстати, и отвратил Борьку от дворовой компании.

Душок блатной романтики в тридцатые годы витал в иных московских дворах и подворотнях, коснулся он слегка и Борьки. Казалось ему, что живут воры красивой, интересной жизнью, полной приключений и щекочущей опасности. И согласился он один раз на уговоры шпаны — пошел на «дело». Пошел не ради добычи, а чтоб не показать себя трусом и маменькиным сынком. А дело-то было — пустяк, неквалифицированное. Брали «на хапок» «рэдики». Выбирали проходной двор подходящий со всякими закоулками и поджидали какую-нибудь тетку, поприличнее одетую, и рвали ридикюль прямо из рук. И через проходной — ходу на другую улицу. Трофеи были жалкие — десятка, две, а то и вообще несколько рублей с медяками, да всякие там пудры, помады губные и прочая ерунда. И вызывало это у Борьки какое-то гадливое ощущение. Как-то неприятно было видеть жалкую растерянность в глазах жертвы, слышать ее не то возмущенный, не то недоуменный вскрик, а то и визг, а главное, противно было драпать через этот проходной двор, обмирая от страха, что кто-то большой и сильный схватит тебя за шиворот, тряхнет как следует и спросит брезгливо — не стыдно?

Кроме того, знал Борька, как живут люди — от получки до получки, рассчитывая каждую копейку, перезанимая друг у друга по мелочи. У кого брали-то? Кабы нэпманы и нэпманши ходили по улицам толстые, разодетые — дело другое.

Больше Борька на такие «дела» не ходил. Не сбылись предсказания Серого, не вышло из него «законного» вора, зато в разведке отличился он сразу. Тут его хватка и авантюрная жилка сгодились на настоящее. И всегда ходил он на задания как-то весело, не думая о возможной смерти, а предвкушая больше предстоящую схватку, в которой будет он первым героем. Ребята любили с ним ходить.

— С тобой словно на прогулку идешь, — говорили не раз, а кто постарше, только головой покачивали.

Ну, а после задания, когда приволочешь «языка», приятно очень, что тянут к тебе руки и майоры и полковники — спасибо, братец, угодил, позарез «язык» был нужен… В общем, почет и уважение, а кому? Мальчишке! Но главным для Борьки была свобода действий. Задание получишь, а там уж сам соображай, где брать, как брать? Тут и мозгой пошевелишь, прежде чем идти. Ну, а о том, что всегда сыт и нос в табаке, говорить нечего. И фляга всегда полная.

И так захотелось Борьке в родной батальон, к своим ребятам из разведки, с такой тоской оглядел он темный склеп барака, с такой болью почувствовал свою несвободу, что опять забилась неотвязная мысль — убежать отсюда непременно и как можно скорей. Но как — этого пока Борька не знал.

За ногами своими он ухаживал как мог. И массаж делал, несмотря на боль, и ходил на пятках, чтоб не бередить распухшие пальцы.

Так и прошло три дня — голодных, холодных, с не спанными по-человечески ночами, с унизительными очередями за баландой, с тяжелыми мыслями… Как ни присматривался Борька к ребятам, как ни старался найти кого-то, к кому душа на доверие легла, но за три дня не разберешься в человеке. Да и к нему, когда заговаривал с кем-то, тоже доверия не испытывали, и потому настоящих разговоров не получалось.

На четвертый день, измаянный бездействием, совсем неожиданно для себя набился он на работу. Уж больно хотелось разузнать, как там, на работах, есть ли какие возможности для побега, хотя бежать ему с такими ногами сейчас и нельзя — сразу прихватит по второму разу, и обезножеет он совсем. Но разведать надо.

Посадили их, человек двадцать, в крытую тентом машину, у заднего борта двое немцев сели, и повезли куда-то.

Кузов сиденьями оборудован, тент плотный, без единой дырочки, ветром не продувает, но и посмотреть, где едешь, не выходит. Шофер газовал дай бог, скорости на поворотах не снижал и бросало их от одного борта к другому. И уже то, что едешь куда-то, а не болтаешься в изнемоге по бараку, радовало Борьку. Судя по тому, что ехали они минут сорок, километров двадцать от Ржева отъехали наверняк. И это хорошо — не в городе, значит, работа.

Остановилась машина, один немец сошел, поговорил с кем-то, потом влез опять. Заскрипели открываемые ворота, и въехали они в какую-то зону — через полуоткрытый полог заднего борта видна была колючая проволока, но вышек не заметно.

Вышли, кругом сосны большие, сквозь них дом какой-то двухэтажный красными кирпичами просвечивает, около него службы какие-то, машины стоят военные с красными крестами, немцы раненые прогуливаются, розовыми бинтами перевязанные, кто с головой повязанной, кто с рукой, а кто и с двумя сразу, — помороженные, наверно. Что это бинты у них такие, удивился Борька. В общем, госпиталь здесь немецкий, ну а до войны, наверное, дача лесная была или дом отдыха.

Но долго разглядывать все это немцы не дали, разбили их на пары и повели по рабочим местам — к штабелям бревен, около которых козлы для пилки стояли, аккуратно сбитые, пилы лежали и колуны. Колуны на наши не похожие, с очень длинными ручками, что удобно оказалось и при колке, и когда с земли берешь, нагибаться не надо, только руку опустил — и ручки коснулся. Да, надо сказать, все у фрицев добротное, все удобное, все в аккурате. Этим, гады, пока и берут. Этому у них поучиться можно — орднунг классный.

Ну что ж, работать так работать. Втащили с напарником бревно на козлы и давай пилить. И пила оказалась хорошо правленной, как по маслу шла, но напарник Борькин хилый, уставал сразу.

Руки у Борьки пилят, а головой вертит он по сторонам, все примечает.

Немцы их оставили, другие пары повели по местам, и в дальнейшем так и ходили не спеша от одних к другим и, конечно, это противное «шнелль» кричали. Но пока они всех обойдут, какое-то время Борька с напарником одни оставались, тут у него и крутились мысли лихорадочные, что бы такое придумать.

Перепилив два бревна на короткие чурки, скорчил Борька рожу и за живот схватился.

— Отойду я, видишь… — сказал он напарнику.

Тот головой кивнул, а Борька к машинам, что стояли недалеко. Схватился за ручку дверцы — подалась, не заперта. Открыл — на сиденье пачка сигарет лежит. Слизнул ее Борька рукой — и в карман. К другой машине подошел, а там карабин висит… Екнуло сердце, но что с карабином сделаешь, был бы «шмайссер» — другое дело, не выдержало бы Борькино сердце, ухватил бы. Там тридцать два патрона, да и спрятать его под шинель можно, а на обратном пути… Помечтал Борька немного — и к следующей машине. Заглянул — плитка шоколада у руля! Сгодится!

Но здесь напарник насвистывать стал: наверное, немцы приближались. Не мешкая, в несколько прыжков достиг Борька своего места и пилу в руку.

Немцы подошли, постояли немного, поболтали между собой и, видя, что работа идет споро, отошли. Один даже «гут, гут» сказал.

— Перекурить бы, — вздохнул Борькин напарник, а Борьке и охота его угостить, да боится пачку вынимать при нем, вдруг догадается, что спер ее Борька, и… черт его знает, кто он и что?

— Вроде есть чего-то, — сказал Борька и стал прямо в кармане пачку распечатывать. Вынул одну сигаретину и дал. А сам опять в кармане зашуровал, будто ищет еще. Закурили. У напарника «катюша» оказалась.

Пилить поневоле приходилось неленно — иначе замерзнешь. Морозяка-то градусов двадцать. Немцы эти, резервисты, что в охране, тоже на месте не стояли, а пританцовывали все время. Не видел у них Борька нормальной походки, так и ходили, притопывая и дрыгаясь — смешно и понятно, конечно. Одежонка-то не по русской зиме. Подшлемники их чулком, не чета нашим, вряд ли из шерсти, шинелишки тоже хлипкие. Правда, почти все в валенках, в наших, разумеется.