Рассказ прервала мать. Она принесла кружку молока, протянула мне,

— Выпей, сынок. Цельное. Скорей поправишься…

Подавив улыбку, я выпил молоко. Оно походило на сливки. Как видно, губа у Дениса не дура. И, как видно, нелегко ему будет отвыкать от такого лакомства.

Мать увела отчима. Надо было вынести лохань с пойлом для коровы. А я опять подумал о Денисе. Ну и ловкач же малый! До чего додумался! А мать заметно подобрела, как меня покалечили. Но кто же все-таки покалечил? Кто они, коренастый и худощавый? И почему закутали рожи? Боялись, что узнаю. Значит, я знал их, раз боялись? Но если собирались убить, чего же было бояться?

Снова в памяти всплыло все, что произошло потом. Утром отчим на соседней лошади привез докторшу. Она осмотрела меня и сокрушенно покачала головой.

— Это ж надо так драться! И что, спрашивается, не поделили?

Потом Денис сбегал за Прошкой Архиповым. Выслушав меня, тот заявил, что немедленно соберет ячейку.

— Кулацкая расправа. И мы должны реагировать…

Еле удалось удержать его. Может, все-таки не кулаки? Но если они, тем более надо быть осторожным. Расправой они рассчитывали запугать молодежь. Так зачем же помогать им? Не лучше ли сохранить все в тайне?

С доводами моими Прошка согласился. Но в райком все же смотался. На другой день явился Симонов. Он выглядел встревоженным, но слушал спокойно. А когда я кончил, уверенно заключил:

— Вылазка врага. Классовая месть. Диалектика…

Однажды я уже слышал от него это слово. А сказал он так, когда узнал о краже антенны. Наверно, лучше всего этим словом выражать вражескую подлость. Но оно напомнило мне о детекторе. Почему он до сих пор не вернулся к нам? Я осторожно спросил об этом секретаря райкома.

— Какой детектор? — переспросил тот, думая о чем-то. — Ах, да! — встрепенулся он. — Просто забыл. Изжили они себя, детекторы. Скоро будут настоящие радиоприемники Ламповые, с батареями и громкоговорителями… — Внезапно он прервал себя, непривычно смутился и сказал — Да ты не думай об этом, Федя. Знай себе поправляйся. Это сейчас главное. А все другое прибудется…

А потом пожаловал следователь в сопровождении Музюлева. У следователя было землистое лицо и отчужденный взгляд. Он допрашивал меня так, как будто я сам избил себя. А Максим сидел на топчане и не сводил с меня глаз. Теперь они были добрыми, его глаза.

Когда я рассказал обо всем, что случилось, следователь спросил, узнал ли я нападавших. Я покачал головой и сказал:

— Нет.

Тогда следователь все так же строго осведомился, подозреваю ли я кого-либо. Перед моими глазами встали Дема и Миня. Вспомнились их угрозы и предупреждения. Скорее всего это они. Но чем можно доказать? На людях они ничем не показывали себя. И я ответил следователю:

— У меня нет доказательств… Я никого не подозреваю.

— А тут и подозревать нечего, — вмешался Максим. — Без подозрений все ясно. Как божий день. Кулацкая работа.

Следователь наморщил бугристый лоб и заметил милиционеру:

— Правосудие руководствуется фактами, а не домыслами, И я просил бы вас… Мы с вами не на собрании.

Допрос длился долго. Я изнывал от боли и усталости. И готов был взмолиться… Следователь, наконец, захлопнул портфель. Но Максим задержался. Стоя перед топчаном, он сказал:

— Прокуроры — это само собой. Пускай копаются сколько хотят. А я не выпущу этого дела. Тут пахнет контрой… — Он вдруг потупился, часто заморгал глазами… — Только ты не подумай. Я берусь за это не ради славы. Нет. Я тоже кое-что понял. Кулаки не лучше бандитов. И пока мы не избавимся от них, жизни не будет.

Я часто вспоминал эти слова. И проникался к Максиму уважением. За последнее время он заметно изменился. Будто вырос на целую голову. И уже не хотелось называть его обидным и несуразным словом Моська.

И еще одно свершилось, пока я валялся в постели. Состоялась районная конференция комсомола. В своем отчете Симонов похвалил и нашу ячейку. На конференции меня избрали членом райкома. А на пленуме — членом бюро и заведующим отделом труда и образования районного комитета. Сокращенно это означало: зав. ОТО РК ВЛКСМ.

Об этом событии рассказал Прошка Архипов. Он горячо поздравил меня с выдвижением. Рады были мать и отчим. Еще бы! Незадачливый сын становился районным работником…

А я испытывал огорчение. Не хотелось расставаться со Знаменкой. И кроме того, опять терзало недоумение. Что нашли они во мне достойного? Почему и за что доверили важный пост? Неужели не могли в целом районе найти получше?

Я замахал перед собой руками, отгоняя нудные мысли, будто они были дымом. Почему я о себе так думаю? Может, и в самом деле люди лучше видят, чем я сам? Да и не пора ли покончить с боязливостью?

В комнату несмело вошел Денис. Глянул на меня заплаканными глазами.

— Знаешь?

— Знаю.

— Не примешь в комсомол?

— Это от тебя зависит. Если больше так не будешь…

— Никогда в жизни!

— Верю. А теперь пойди и попроси у матери прощения.

Денис опустил глаза.

— Не пойду.

— Почему?

Денис передернулся всем телом.

— Больно дерется.

— Ну, как знаешь…

Денис вскинул на меня испуганные глаза.

— Пойду. Только не обмани…

Денис ушел за прощением. А я встал и принялся ходить по комнате. Так делал по нескольку раз в день. И это помогало. Правда, плечо все еще давало знать, а бок по-прежнему схватывало клещами. Но все же это было совсем не то. Теперь хоть сгорбившись, а можно было передвигаться без помощи. А главное, с каждым днем становилось лучше. И уже не за горами было время, когда кончится это невольное домашнее заключение.

Перед окном прошли двое. Я узнал Прошку Архипова. Но кто же была девушка? Лена Светогорова? Пока что никто не заглядывал ко мне. Может, Прошка уже снял запрет? Или для Ленки сделал исключение?

Это была Маша Чумакова. Мы долго смотрели друг на друга. Прошка кашлянул в кулак и сказал, что ему нужно к Косте Рябикову.

— Передать повестку. Председателей ТОЗов в район приглашают. Насчет посевной…

Я взглядом поблагодарил его. И когда мы остались одни, сказал:

— Маша, неужели это ты?…

Она больно обняла меня, головой прижалась к груди. А потом, порывисто отстранившись, сказала:

— Как они тебя…

— Ты бы посмотрела тогда, — рассмеялся я. — Живого места не было.

— И сейчас лицо все синее.

— Лицо — пустяки. Уже проходит. А вот бок… Он никак не заживает.

Маша была все та же и какая-то другая. Юнгштурмовка ладно сидела на ней. Пояс перетягивал тонкую талию. На лацкане левого кармана блестел комсомольский значок. А голова была повязана красной косынкой.

Я взял ее за руки и почувствовал загрубелость ладоней. Они еще больше потемнели, будто в них несмываемо въелась заводская копоть.

— Машенька… Как я рад…

Маша посмотрела на меня долгим взглядом и улыбнулась.

— Я тоже рада.

Я снова взял ее крепкую и жесткую руку.

— Надолго?

— На три дня.

— Так мало?

— И то еле отпросилась. Работа ударная.

— А зачем приехала?

— Тебя проведать… — И, заметив мое счастливое удивление, пояснила: — Симонова встретила в обкоме. В отдел рабочей молодежи заходила и встретила. Он рассказал о тебе. Я так переживала. И вот приехала.

Я крепко сжал ее руку.

— А почему уехала? Так внезапно, тайком. Прямо сбежала. Почему? Из-за Мини?

Маша отвела глаза.

— Из-за него ли? Гадина, причинил мне такую боль. И сейчас не могу спокойно вспоминать. А уехала, если хочешь, сбежала из-за тебя.

— Из-за меня?

— Да. Я любила тебя. Любила крепко. Но ты не любил. Я поняла это тогда. Ты опасался. Но не отговаривал. И не волновался. Нет, ты слушай… И я поняла. Конечно, я все равно пошла бы. Даже если бы запретил. Ничто не остановило бы меня. Но тогда я была бы смелее. У меня было бы больше сил. И мне легче было бы бороться. А так… Я шла туда убитая. Шла как на погибель. И даже не верится, что устояла. Чудом каким-то спаслась. А когда вернулась — и совсем убедилась. Ты так обрадовался. Но не мне. Не тому, что я выдержала. А тому, что узнала. И я решила: это все. Сердцем ошиблась. Никакой надежды нет. Мой Никталоп не найдет меня. И стало так горько, так тяжело, что я не выдержала. И уехала. А чтобы легче было расставаться, уехала тайком, внезапно… — Она снова глянула на меня, печально улыбнулась.—