сто крат!
У вас, отцы-иезуиты,
Его берём мы напрокат.
И мы приветствуем разруху,
И нам порой ничуть не жаль,
Что обрекаем на разлуку,
Что предрекаем мы печаль.
Сомненья смутные свои
Мы от самих себя скрываем.
И всё-таки подозреваем
Неправоту своей любви.
С самим собой наедине
В тиши ночной я представляю,
Как мучиться я заставляю,
И сам я мучаюсь вдвойне.
И почему я злу причастен,
И почему я так привык,
Что строю счастье на несчастье,
На отрицании других?
Или любовь себе верна:
Иначе, чем через распятья,
Через разлуки и проклятья,
Не утверждается она?
* * *
Мы так устали,
так устали!
Но в одержимости слепой
Кричу:
- Держись на пьедестале,
Моя последняя любовь!
Но всё труднее, всё труднее
Причастным быть моей судьбе.
И я, как прежде, не умею
Быть равным самому себе.
Превыше всяческих печалей,
Когда унижены с тобой
Мы мелочами-палачами,
Неистребимой суетой.
И мы с тобою не скрываем
И не пытаемся скрывать,
Что мы друг к другу привыкаем
Иль начинаем привыкать.
Попробуй выдержать всё это
И устоять на высоте!
Представь Ромео и Джульетту,
Погрязших в мелкой суете.
На этом бешеном пределе
Сумятицы и скоростей,
Ты думаешь, они б сумели
Спасти себя в любви своей?
Окаменевшими устами
Твержу в решимости слепой:
- Держись, держись на пьедестале,
Моя последняя любовь!
* * *
Нисходит снег. Он чист, как свет,
И так же первозданен.
Он оставляет лёгкий след
На облицовке зданий.
И в каждый город и село
Несёт он привкус неба.
И на душе моей светло
От выпавшего снега.
* * *
Но привыкает к чуду человек.
Ах, как он быстро к чуду привыкает!
Оно его уже не привлекает.
Оно ему даровано навек.
А человека будни не прельстят.
И привередлив он и не прощает,
Когда ему открытий не сулят
И новизны ему не обещают.
И нас тоска берёт в свои тиски.
На чудо мы взираем равнодушно.
Оно домашним стало и послушным,
Обед нам варит, штопает носки...
Но океан с названьем скромным – Тихий –
Лишь притворился тихим. Он – Великий.
* * *
А на экране действо крутится,
Как наваждение,
как сон,
И снова кинозвёзды трудятся,
И торс у каждой обнажён.
Юпитерами подогретые,
Они рядятся под наяд.
Их странно видеть нераздетыми,
Тосклив мятущийся их взгляд.
Они как будто обижаются,
Когда они не обнажаются.
И всё – прозрачно, всё – раскованно
(В глазах – единственный вопрос),
И грустно мне от их рискованных
И повторяющихся поз.
И в нас сильней всего желание
Уйти от праздной суеты,
И в нас бессмертно ожидание
Чуть старомодной чистоты.
И в чём-то мы себя ограбили
И грабим мы себя опять,
И что-то мы в себе утратили,
Что нам не стоило терять.
Быть может, то слегка печальное
Мгновенье смутное, когда
Звенит колечко обручальное,
Звучит торжественное «да».
Быть может, чересчур речистые
Забыли наши времена
Слова высокие и чистые:
«Я буду век ему верна».
Мне говорят...
Мне говорят:
Живёшь ты хорошо,
Что к лучшему во многом изменилась,
И – слава Богу –
Прежний пыл прошёл,
И – слава Богу –
Ты остепенилась.
Твой муж не стар, не суетлив,
К тому ж,
Как многими замечено,
Тактичен.
Слегка практичен,
Как и всякий муж.
Но кто ж в наш век –
Скажите –
Не практичен?
И кто в конце концов
Не уставал
И от себя
И от блужданий дальних.
Ведь каждому
Подайте идеал,
Как будто сами
Так уж идеальны.
А в тридцать лет,
А в тридцать с лишним лет
Иллюзии
Легко рассеет разум.
Итак, семья.
Детей пока что нет.
Но кто ж в наш век
Детей заводит сразу?
За окнами
Туманно и свежо.
Полоской света
Месяц обозначен...
Ты пишешь мне:
«Живу я хорошо.
Одно лишь плохо:
Каждый день я плачу».
Свадьба
Был непохож, увы, нисколько
На свадьбу свадебный обряд.
Кричали, спохватившись, «горько»,
Но это было невпопад.
В чаду и сутолоке тесной,
Не пригубившая вина,
Застыла статуей невеста,
Теперь уж мужняя жена.
И взгляд её скользил устало,
Дрожал в глазах поблёкший свет,
Ах, эта свадьба запоздала,
Наверное, на двадцать лет!
Жених, морщинистый и дробный
(Он был невесте по плечо),
О чём-то ей вещал подробно,
Дышал в лицо ей горячо.
Пиджак торжественно одёрнув,
Блюдя старинный ритуал,
Победоносно и задорно
На цыпочки он привставал.
И пил он шумно, пил он много,
Нарочно будто и назло.
Жила в нём тайная тревога
И неспокойствие росло.
И что-то доказать он тщился,
В чужой встревая разговор,
Лез на рожон и петушился,
Нёс околёсицу и вздор.
Как будто он хотел напомнить,
Кому обязаны гульбой,
Как будто он хотел наполнить
Весь этот дом самим собой.
А гармонист гармонь примерил,
Раздул меха что было сил,
Все кнопки до одной проверил
И чуб свой набок уронил.
Плечами обозначив вызов
(А ну-ка, где вы, мужики?),
Поплыли бабы в дыме сизом,
И покачнулись потолки.
«Ходи, изба, ходи, печь!
Хозяину негде лечь».
Свистело, ухало, звенело,
И поднималась пыль столбом.
И каблуки осатанело
Дробь выбивали.
А потом,
Как бы веселью поддаваясь,
Глазами и лицом смутна,
Из-за стола не поднимаясь,
Запела мужняя жена.
«Ты, война, ты, война,
Ты меня обидела.
Ты заставила любить,
Кого я ненавидела».
О, как она протяжно пела
(Был голос груб и хрипловат)
О той войне, что отгремела
Уж двадцать лет тому назад.
Что похоронена в болотах,
В глухих лесах, в слепых снегах,
А для кого-то, для кого-то
Всё не кончается никак.
Средь наступившего покоя,
Объятой дымом тишины
Её глаза, как на иконе,
Недвижны были и страшны.
Железные розы
1
Он постигал уверенно Париж.
Над суетой толкущейся толпы
Он вырастал
громадою Нотр-Дама.
Он, презирая правила движенья,
Шёл прямо на машины,
и машины
Боялись расшибиться об него.
Из сокровенной глубины кармана
Вытаскивал он записную книжку,
И гул толпы
и голоса трамваев
Переводились на язык стихов.
2
Должна быть у поэта Беатриче.
У каждого поэта – Беатриче.
А если он не встретил Беатриче,
Не может он не выдумать её!
Она жила в Париже,
и поэт
Был благодарен городу за это.
И было так.
Поэт к ней приходил,
И каждый день перед его приходом
Ей приносили из оранжереи
Букет тяжёлых, рассыпучих роз.
А вскоре появлялся и поэт.
Он, не остыв от городского шума,
Ходил,
распространяя беспорядок.
Всю комнату, казалось, заполняли
Его зрачки.
Он сообщал с порога
Последнюю неслыханную новость:
«Солнце затменьем объято.
Солнце любовью объято,
Если влюбилося солнце,
Что ж это будет с людьми!»
А вечером их звал к себе Париж,
И шли они в театр. И шли в Ротонду,
Где, отражаясь в зеркалах, мерцали
Меха и бусы. Это было модно.
О, как в толпе влюблённые заметны!
Их выдаёт особенная стать
И та неуловимая надменность,
С которой они чётко делят мир
На две весьма неравных половины:
На них самих и остальных людей.
На них толпа глазела с любопытством
И даже с недоверием.
- Неужто
Ещё есть великаны на земле?
3
Вы помните,
вы знаете Париж,
Хотя ни разу в нём и не бывали.
Он, по свидетельству Хемингуэя,
Всегда как вечный праздник.
Но в Париже
Поэт скучал.
Скучал по свежевыпавшему снегу
(Тот снег с собой приносит тишину),
Скучал по ненаписанным поэмам
(Обрывки строф в его вторгались сны),
Скучал по диспутам
в битком набитых залах,
И даже по врагам своим скучал.
И что же делать,
если так случилось,
Одно сказать лишь можно:
так случилось,
Что женщина,
любившая поэта,
Жила вдали от родины поэта
И не любила флаг его страны.
А был тот флаг окрашен в гневный цвет.
Он был как вызов остальному свету,
Как взлёт в грядущий век.
И без него
Не то что дня,
и одного мгновенья
Стихи поэта не могли прожить.
4
И был вокзал.
И было расставанье.
Носильщики.
Обычная возня.
И вдруг – гитара.
Это на платформе
Испанские студенты пели песню.
Бесхитростную.
Вот её слова:
«Подожди. Ещё останься.
Каждый раз, как ты уходишь,
Это жизнь уходит прочь».
И всё уже последним становилось:
Сиянье губ.
Скульптурный взмах руки.
И рельсы дрогнули.
И тронулись вагоны.
И солнце покатилось под откос.