У полковника в комнате происходило что-то необычное, собрался, видимо, чуть не весь состав министров. Но полковник сидел уже не громовержцем и властелином, а просто скромным подчиненным.
Но что обсуждалось? Впрочем, что обсуждалось, это было ясно. Но каково будет решение – это было еще неизвестно. Документов не было. А мы все видели, но ничего не понимали. Эх! Нам бы какого-нибудь глухонемого из их страны, они, говорят, понимают по губам, что говорит человек.
Мы быстро вернулись в квартиру Кэрэчо. Но что это? На полу лежали два тела. Ни чемодана с конденсаторами, ни чертежей!
– А! А! А! – диким голосом закричал Вары и кинулся к телефону.
А мы опять вернулись к полковнику. Там продолжались разговоры, которых мы не понимали, и мы сидели и ждали.
А у меня в голове было только одно "Бедный Байрон! Хороший, милый Байрон! Бедный Виракоча. А Щербо уже несется куда-то, имея в руках все секреты… "
А там на экране все говорили, говорили. Неожиданно секретарь тенью проскользнул среди высоких особ, заполнивших кабинет, и с таким значительным видом подал полковнику какую-то бумажку, что все невольно повернулись к нему. Он встал и сказал несколько слов, но сказал, не торопясь, и, видимо, с ударением. И опустил бумажку. Я мгновенно, сузив луч, опустил его на бумажку. На ней стояло:
"Товар везет А. 111"
– А. 111. Да ведь это Веспучи!
– Какой Веспучи?
– Ну, это величайший мастер шпионажа.
– И значит… и значит… Веспучи везет сейчас наши конденсаторы и чертежи… и значит, не позже, чем завтра утром наши собственные конденсаторы начнут работать против нас. Значит, не позже чем завтра утром они нападут.
– Ну, насчет войны, этого мы не можем знать наверное и насчет конденсатора… – начал Вары, – это еще бабушка надвое сказала. Надо попытаться поймать его в воздухе, явно за ним выслали самолет, а поймать его ночью трудновато, но попытаемся.
И он начал быстро и резко говорить что-то в телефон. Что он говорил, я не слушал, потому что на экране творилось что-то важное: полковник стоял и неторопливо говорил с премьером. Мы его знали по фотографиям. Премьер стоял, выпрямившись, а затем задал какой-то вопрос. Полковник, повернув руку, поднес ее к глазам (смотрит на часы), затем, подумав с минуту, что-то ответил. Назвал, видимо, час, когда нужно ждать Веспучи. Тогда премьер, подняв руку, что-то сказал и сел. Ага, решили ждать Веспучи. Какой-то авиационный генерал в ответ на вопрос премьера, очевидно, о том, надежен ли самолет, на котором вылетел Веспучи, ответил утвердительно.
И в это время я уже слышал в воздухе – вдалеке сразу возник комариный писк, который превратился в жужжание громче, громче, и вот над нашими головами, где-то далеко в ночном небе, взвыли наши реактивные истребители.
А мне только оставалось мысленно кричать им, им, этим парням, пронизывающим безлунное небо: "Ребята, ребята! Ну-ну же, ну.же, не подкачай, ребята! Все, все зависит сейчас только от вас. Ну, ну глядите зорче, поймайте этого поганого нетопыря. Разглядите его, киньтесь на него, сверху придавите, зажмите, срежьте хорошей очередью и вбейте его в море!
Был час ночи.
А полковник сидел, и все сидели, тихо разговаривая между собой, и ждали, ждали.
Ждали и мы. Пробило час, два. Гудели моторы, мигал экран, а мы сидели и ждали.
Мы сходили на аэродром, все кипело, подвешивались бомбы, в пулеметы закладывались ленты. А в большей части самолетов уже весь экипаж сидел по местам.
Я с ужасом видел этот нож, занесенный над моей спящей страной. Спокойно спящей. Ведь только мы, мы бодрствуем, только на нас лежит вся ответственность. Только мы можем защитить.
И я кинул луч на наш спящий город. Но что это? Город не спит. К порту непрерывной вереницей идут грузовики. Сторожевые суда дымят.
Я двинул луч вдоль берега. Деревня. Что это она не спит? Два грузовика, а перед ними тысячи две людей, тут и мужчины и женщины. Что происходит? Черт возьми, им раздают винтовки и патроны. Здорово.
Я пододвинул луч к самому берегу и повел вдоль прибрежной полосы. Крупная деревня, и в ней копают окопы. Молодцы! Далее у скал уже лежит замаскированный отряд. Вон у костра еще пять бойцов.
А вот наш аэродром. Чёрт возьми. Да ведь на нем тоже сидят в машинах.
А я-то, дурак, думал, что мы одни защищаем Родину. Вся Родина стоит уже под ружьем, и только я этого не знал. А наверное, премьер Рэнэцуэллы это знает очень хорошо. То-то он не подписывает приказ о наступлении. Нет, наши силы велики, с нами не только весь наш город, но и все трудящиеся Рэнэцуэллы да и всего мира.
Они с нами.
Они с нами.
В три удалось соединиться с Авельянедо.
– Что Байрон? – поспешно спросил я.
- – Ничего, ничего, он без сознания, но ему подкачали крови, и хотя проваляется он долго, но опасности нет. Байрон рассказывает, что не веря, что Долорес уже ушла, он заспорил с Щербо, стоя спиной к двери и очень удивился, когда раздался сзади выстрел и он увидел как падает Щербо, а потом почувствовал удар и упал сам.
– Позвольте, так второй, лежавший в комнате, был Щербо, а где же Виракоча?
– Вот он, Виракоча-Веспучи, – показывая на экран, закричал Вары.
Действительно, на экране, где только что мы видели полусонные фигуры, привалившиеся к креслам или тихо разговаривающие между собой, все разом вскочили, а посередине комнаты перед премьером, вытянувшись в струнку, но чуть закинув голову, с самодовольной легкой улыбкой стоял наш Виракоча. Да, это был он и вместе с тем не он. Ничего медлительного, сонного не было ни в лице, ни в фигуре. Стоял умный, жесткий и сильный человек. И даже затасканный пиджак на нем казался мундиром. Он говорил коротко, резко и отрывисто. Потом поставил перед премьером чемодан с конденсаторами и положил запечатанные чертежи.
Казалось, и мы здесь услышали тот ропот восхищения, который пронесся на этом заседании, когда он кончил.
Премьер вышел из-за стола и жестом подозвал какого-то генерала, который, с готовностью улыбаясь, отстегнул портупею, снял с себя генеральский палаш и торжественно одел его на Виракочу. Потом он развязал и снял с себя нашейный высший орден и одел ему на шею.
Виракоча стоял, как изваяние.
Премьер, отступив назад, поднял руку, как бы призывая небо в свидетели той великой услуги, которая оказана Виракочей, а затем обнял его и поцеловал. И сразу переходя с торжественного на деловой тон, посмотрев на часы и показывая на чемодан и на часы, он, видимо, потребовал немедленной установки конденсаторов и пробы, – он показал на телефон и положил часы перед собой.
А Виракоча и Шредер и еще кто-то, нам неизвестный, схватив чемодан с конденсаторами, поспешно вышли.
И тогда высокий сутулый военный с твердой хищной улыбкой подошел и положил перед премьером большой лист. Я мгновенно сузил луч и занял этим листом весь экран и сразу снял его. Это был указ о начале военных действий. Но на указе не появилась рука с пером, пальцы премьера переминались на краю указа, они не брали пера, которое чья-то услужливая рука подставляла им.
Я опять переключил луч на весь кабинет – премьер, задумавшись, сидел над указом. Наш полковник-разведчик напрасно говорил ему что-то, рекомендуя, видимо, не медлить. Но премьер остановил его жестом руки и что-то сказал, показав на часы и телефон. Он, наверное, решил подождать результата пробы,
– К Шредеру! К Шредеру! – закричал Вары.
И мы вошли в лабораторию к Шредеру. Но ни Виракоча, ни Шредера в ней еще не было.
И только сейчас, в эту паузу, опомнившись от непрерывно нараставших событий, я опять обернулся к Вары.
– Так значит, Щербо?..
– Я же говорил, что Щербо надежен, как скала. Он честолюбив, он властолюбив, он не сдержан в своих симпатиях и антипатиях, но он умен, талантлив, и, главное, предан Родине. Я очень жалею, что это стало ясно только сейчас, но я должен был быть уверен, хотя за эту проверку пришлось заплатить довольно дорогую цену. Но ничего, все равно, я обязан был это сделать. Если бы мы этого не сделали, нам, может быть, пришлось бы заплатить гораздо более страшную цену.