А их столкновение с Сатандой может чисто случайное? Может, наоборот, они его испугались? А может, он врет, что в него стреляли?

Поздно вечером я вышел из палатки. На кошме у костра на намазе стоял Джемогул. Я подошел и поставил рядом с ним фонарь.

– Зачем? – прерывая намаз, спросил он.

– Это чтобы аллаху сверху лучше было видно, что ты молишься, – сказал я.

– Хорошо, – сказал Джемогул, поглядывая с улыбкой то на небо, то на фонарь.

– Богохульник! – внезапно тихо, но резко прозвучал из палатки голос Сатанды.

Джемогул сжался, подал мне в руки фонарь, замахал на меня руками, чтобы я уходил.

Но на следующее утро Сатанда все же исчез. Видимо, уехал на рассвете, когда легли последние дежурные.

Несколько дней мы еще искали, но ничего интересного не обнаружили.

Рыбников говорил, что нефтяные структуры отсутствуют. Аристов говорил, что мастерских с обсидианом нет.

За эти последние дни на Солонкуле особых происшествий не произошло. Все было тихо. Только приезжали пограничники и обшаривали все вокруг. К нашему удивлению, с ними была дама. Солидная и решительная. По слухам – жена какого-то из самых больших начальников. Дама сидела у нас в лагере, говорила, что интересуется геологией и археологией. Но так как Аркадий с первых же слов выяснил, что она не знает разницы между археоптериксом и архиереем, какие-либо научные разговоры ей пришлось прекратить и она большую часть времени проводила с Кирой, на все лады расхваливая ей Николаева.

Как это у нас часто бывало, первым смекнул, в чем дело Дима, который и заявил этой даме, что костюм, который она носит, ей не идет. Когда же она обидчиво поинтересовалась, что ей носить, то Димка посоветовал ей носить костюм вагоновожатого.

– Удивляюсь, как Николаев не снабдил вас им, отправляя сюда, – добавил он.

– Глупо и пошло, – сказала дама, но видимо, не понимая.

Тогда Дима принес из палатки книгу "Двенадцать стульев" и раскрыл ее на главе, посвященной театру Колумба.

На следующий день еще до рассвета военная дама исчезла, а Димка явился к завтраку с толстой тетрадью, на которой было крупно выведено: "Книга жалобных предложений".

В эту книгу были записаны Гошка, Виктор и Николаев, и были такие графы: когда познакомился, когда потерял аппетит, сколько дней страдал, когда сделал предложение в первый раз, сколько вообще сделал предложений и т. д.

В эту ночь дежуривший первым Аркадий, как только все улеглись, заорал так, что мы все, кто в чем был, повыскакивали из палаток.

– Что ты визжишь, как свинья, которую режут? – не особенно вежливо осведомился Димка.

– Свет! Смотри, отблеск!

Действительно, почти точно на севере на фоне темного неба был виден свет. Казалось, что где-то высоко-высоко в горах, километров за пятнадцать-двадцать, на вершине хребта горит большой костер.

Свет был виден минут двадцать, а потом исчез. Радостные стояли мы, ожидая, не покажется ли снова, но нет, мы ждали напрасно.

– Что же ты болтал, что видел свет на западе, – накинулся Димка на Кара-бая. – Он же, видишь, где? На севере, точно на севере.

Но Кара-бай равнодушно, пожав плечами, сказал:

– А я видел на западе, и повыше на небе, и не такой свет.

В это же утро, десятого сентября, мы сняли лагерь и пошли на север. Ушли и пограничники, им ничего не удалось обнаружить. Вечером следующего дня наш лагерь был разбит уже на Сюттатыр-сае.

Поиски продолжались и здесь. Археологи обнаружили две стоянки первобытных людей, но здесь первобытный человек обрабатывал не обсидиан, а доломит, филит, даже горный хрусталь.

Несколько раз появлялись у нас колхозники с Тахта-рабата, они привозили молоко, айран. Хотели, видимо, помочь. Но даже охотники, бывшие не раз в этих местах, не могли сообщить ничего интересного.

Мы же с Димкой день за днем обшаривали склоны хребта, стараясь не пропустить ни один камень, ни одну щелку. Мы знали точно направление из той точки, с которой мы видели свет, но в том дьявольском переплетении хребтов, в который упирался наш азимут, разобраться было чертовски трудно.

Шел сентябрь, с каждым днем становилось все холоднее. Ведь это был Памир, высокогорья, по ночам уже всегда был мороз и у того ключа, где мы разбили лагерь, пожелтела трава, и каждую ночь замерзали лужицы.

Не успели мы разбить лагерь на Сюттатыр-сае, как появился Сатанда. Он поправился, был опять прежним. Опять он выстаивал свои намазы с каменным лицом фанатика, забывающего все на свете. Опять был строг, и нашего Кара-бая, как-то раз хлебнувшего чуть-чуть, так пугнул, что тот несколько дней ходил как потерянный.

Сережа привозил нам продукты и опять ехал на базу. Мы питались сносно, но он сам из экономии форменным образом голодал. Он ел только хлеб да лук.

Через несколько дней в нашем лагере появился опять корреспондент. Димка, первый определивший специальность вновь прибывшего, сказал Кире:

– Кирка, сматывайся, сейчас снимать будут!

Корреспондент пробыл в лагере шесть дней и был записан в книгу "жалобных предложений", несмотря на то, что предложений не делал. В той графе, где в книге стояло: "когда сделал предложение" Димка написал: "Был совершенно готов, но предложения не делал, так как я показал ему книгу за несколько минут до объяснения, и он, убоявшись сраму, ретировался".

В самом конце сентября с Сережей в лагерь прибыл молодой парень в красноармейской форме. Был он высокий, плечистый и даже, пожалуй, красивый. Он бодро представился нам по фамилии и сел обедать. Пришли опоздавшие археологи, грязные и усталые. Кира плюхнулась на кошму, взяла свою чашку с супом, съела несколько ложек и вдруг, неожиданно разинув рот, просияла:

– Костя… ты?! – тихо и радостно сказала она.

Прибывший оказался Кириным женихом. Вечером влюбленные гуляли вместе. Весь следующий день жених провел на раскопках с Кирой. На третий день Костя не выдержал и вернулся среди дня в лагерь, лежал в палатке, читал. Вечером он был душой общества, пел под гитару "Васильки", "Ты одессит, Костя, а это значит… " и рассказывал об Одессе. На следующий день он, правда, пошел с археологами на раскопки, но лопатку не брал, а сказал, что будет проводить с ними массовую работу и целый день рассказывал анекдоты.

Мы выслушали этот поток красноречия спокойно, Кира с восторгом, но Димка с явной злостью. С одной стороны, Димка сам был краснобай, любил, чтобы его слушали, и конкуренции не выносил. С другой стороны, хвастливые рассказы Кости об его роли в обороне Одессы начинали злить многих.

Вообще в нашей экспедиции Костя пришелся не ко двору. Когда зашла речь о том, что он собирается делать дальше, не хочет ли он идти в геологию или археологию, то он, сморщившись, сказал, что это все "больно пыльная работенка".

Кире же он как-то заявил, что вряд ли она себе "своей археологической лопаткой хорошую жизнь накопает".

Через несколько дней он с Сережей, отправляющимся за продуктами, уехал. Костя собирался поступать в институт торговли.

На следующий день вслед за его отъездом все небо заложило тучами. Уже после обеда начало все больше холодать. Ветер, шедший по долине с запада, становился все резче, все острее. С ранними сгущающимися сумерками в воздухе заплясали снежинки. Они шли, наступая с запада, их становилось все больше, и они все летели, все летели, не ложась на землю.

Я с тревогой вглядывался в темноту, мы ждали Димку с Васей, которые были в очередном маршруте по хребту. Мы разожгли для них большой костер. Наконец, из метели появились две полузанесенные снегом фигуры.

– Спасибо за огонь, – сказал Дима, залезая в палатку, – а то мы совсем было в сторону взяли.

– Есть что-нибудь новое? – спросил я.

– Да нет, все решительно прочесали, нет ни черта. Только вот у одной вершины нашли следы костра и большой бак из-под керосина. Не ржавый.

– Костер? Бидон керосиновый? Занятно.