Лакей впустил его в холодную полутёмную комнату, принялся разжигать камин, и Гренцлин заставил себя отвлечься. Выбросить её из головы. И, кстати, переодеться к завтраку. Когда в камине затрещали дрова, и лакей удалился, Гренцлин раскрыл саквояж и стал выкладывать чистую одежду на кровать. Переодевшись, он выкинул за дверь пыльные ботфорты и пропахшие лошадью дорожные штаны. Подошёл к ростовому зеркалу.

В мутной амальгаме отразился худощавый юноша с туго затянутыми в косицу русыми волосами, в долгополом сером сюртуке поверх голубого камзола и сорочки с кружевным галстуком, в серых кюлотах, застёгнутых на пуговицы ниже колен, в белых чулках и чёрных башмаках с латунными пряжками. Скромный, аккуратный молодой чиновник. Гренцлин впервые смутно ощутил, что в его облике чего-то не хватает — какой-то яркой черты, интересной детали? Хоть какого-то намёка на характер? Он развязал бант на косице, тряхнул головой, рассыпав волосы по плечам в романтическом беспорядке — да, стало лучше… Господи, как он может занимать себя такой чепухой! О деле, думать о деле!

Связано ли убийство в Летней башне и история Севенны? С ней что-то сделали, но кто — алмеханики? Арродисты? Кому могло понадобиться стереть её память? Или нечто извлечь из памяти? Что такого опасного или ценного она знала? Может быть, Арродес и его спутник шли именно к ней? Нет смысла гадать. Он не знает пока ничего достоверного. Но он выяснит.

В дверь осторожно постучали.

— Их милости изволят звать к завтраку, сударь, — сказал пожилой лакей.

— Да, сейчас. — Гренцлин ещё раз глянул в зеркало и зачем-то поправил галстук.

Стены столовой были по моде двадцатилетней давности затянуты жёлтым штофом, украшены оленьими рогами и разжигающими аппетит натюрмортами. Горел камин. Солнце ярко светило в окно. Барон и баронесса сидели друг против друга за небольшим столом, накрытым на три куверта. Севенна встретила взгляд Гренцлина всё той же милой, ничего не значащей улыбкой, и его будто пронзило тупой иглой безнадёжности. Как она нежна, как прекрасна! Как загадочно её прошлое! И ясно как день, что она никогда не будет с ним ближе, чем сейчас, никогда.

Перед Гренцлином поставили фарфоровую салатницу из гербового сервиза. Он взялся за вилку, но немедленно забыл про еду, когда Севенна спросила:

— Вы уже раскрыли это убийство, господин Гренцлин?

— Убийство? — Он положил вилку. — О да, ваша милость, здесь нет ничего сложного. Арродес и его сообщник повздорили, подрались, убили друг друга. Непонятно, правда, почему. И ещё непонятно другое… — Голубые глаза баронессы глядели на него с таким интересом, с таким всепоглощающим детским любопытством, что он с трудом заставил себя остановиться. — Но простите, ваша милость, я не могу разглашать все подробности.

— Почему же его преследовала эта машина? До нас доходят разные слухи. Одни говорят, что он убил какую-то женщину, другие — что это месть короля…

Барон тоже смотрел на Гренцлина пристально.

— В этом деле много неясного, — сказал инвестигатор. (Пересказывать всерьёз официальную версию об убийстве значило бы оскорбить хозяев. Но неприлично было бы и повторять грязные сплетни о покойной королеве-матери). — Вероятнее всего, его величество счёл Арродеса опасным для государства. Имея основания полагать, что тайные арродисты пробрались на высокие должности в судах и полиции, его величество личным ордонансом приговорил Арродеса к смертной казни посредством автоката. — Гренцлин всё-таки вспомнил, что голоден, и отправил в рот артишок.

— Но ведь Арродеса убила не машина, — сказала Севенна. — Вы сказали, что его убил сообщник. Значит, казнь не совершилась?

Гренцлин вздохнул. Баронесса слушала слишком внимательно и пришла к выводу, который ей лучше было бы не знать. Он, конечно, мог — и должен был — соврать, но глаза Севенны были такими ясными, такими чистыми…

— Автокат просто не успел, — ответил он полуправдой. — Арродеса убили чуть раньше, всего на пару минут. Кстати, — обратился Гренцлин к барону, — рекомендую вашей милости распорядиться доставить в замок машину и оба трупа для более детального осмотра…

— Уже приказал, — ответил Морбонд. — Но возвращаясь к Арродесу: как ему вообще удалось сбежать? Ведь эти машины бегают быстро как ветер, и они чуют запах человека лучше собаки-ищейки… Как?

Лакей неслышно убрал пустую салатницу и поставил перед Гренцлином тарелку с запечённой уткой.

— Я пока не знаю ответа, ваша милость. Это могут знать алмеханики, писавшие её прескрипт. И, возможно, его величество — если это входило в высочайший замысел.

— Вы полагаете, король не хотел, чтобы Арродес умер слишком быстро? — Барон глотнул из бокала.

— Возможно. — Гренцлин прожевал жёсткий кусок утятины, запил глотком разбавленного вина. — Хотя такая жестокость отнюдь не в характере его величества. Король суров с врагами, но не любит причинять страдания сверх необходимого. Тем не менее, иначе действительно трудно объяснить, почему Арродесу удавалось скрываться так долго — всю осень и зиму. — (Севенна слушала так внимательно, так впитывала каждое слово, что Гренцлин уже не мог остановиться. Он чувствовал, что выбалтывает лишнее, но просто не мог). — Как совершенно верно заметил господин барон, автокаты бегают очень быстро — до двухсот миль в день, не знают голода, сна и усталости, и великолепно чуют запах жертвы. Доселе ни одному преступнику не удавалось скрываться от них дольше двух-трёх дней. Либо эта машина играла с жертвой, либо…

— Сама не хотела убивать? — спросила Севенна.

Гренцлин ответил не сразу. Эта мысль, несомненно, была бредовой, но не выходила из головы и у него.

— Машины не могут ничего хотеть, ваша милость, — сказал он, отставляя пустую тарелку. — Они выполняют прескрипт.

— Но всё-таки в неё заложили ум… а значит, и чувства? Я видела эти трупы в башне. Машина и этот Арродес… Она словно обнимала его.

— Причину такого поведения ещё предстоит выяснить, ваша милость. Но вряд ли она заключается в любовных чувствах.

Баронесса порозовела от смущения.

— Простите, если я опять говорю глупости… но… — Она покосилась на мужа. — Я ведь правильно для женщины рассуждаю?

Морбонд недовольно хмыкнул, не найдя что сказать. Гренцлин посмотрел на Севенну очень внимательно.

— А как вы рассуждали бы, ваша милость, без оглядки на то, что правильно, что нет?

Взгляд баронессы встретился с его взглядом. Гренцлин чувствовал: она пытается понять, какого ответа он от неё ждёт, какие слова будут самыми уместными в этой ситуации, а не сформулировать свои подлинные мысли — если они вообще были… и в то же время он остро наслаждался тем, что эти небесные глаза смотрят на него так прямо, так серьёзно, будто за ними и вправду кроется душевная глубина и даже — как хотелось бы в это верить! — хотя бы малая толика интереса к нему, Гренцлину, а не только к его рассказу…

— Может быть, у машины было два, как вы это называете, прескрипта? — наконец предположила Севенна. — Один явный — казнить Арродеса, и другой тайный — оттягивать эту казнь?

— Очень интересная мысль. — Гренцлин не отводил от баронессы глаз, хотя и чувствовал, что это становится всё более неприличным. — Но что вы имеете в виду под тайным прескриптом?

— Инструкции, которых машина не осознавала сама… и о которых, возможно, не знал даже сам король. — Севенна неуверенно глянула на Морбонда. — Но… наверное, я не должна этого говорить, господин барон?

Гренцлин с болезненным усилием оторвал взгляд от неё и перевёл на барона. Морбонд мрачно глядел в стол.

— Воображение заводит вас слишком далеко, Севенна, — наконец проговорил он и резко встал. — Не смею вас более задерживать, господин коллежский адъютор.

Гренцлин поспешно встал, поклонился хозяевам.

— Благодарю за хлеб и соль, ваши милости. — Он чувствовал почти физическую боль от того, что через несколько секунд уже не будет видеть Севенну, что её хрустальный голос уже не будет раздаваться в его ушах.

— Что вы намерены сейчас делать? — не слишком вежливо спросил Морбонд.