Он не собирался так говорить; но жалкие слова сами вырвались, и надо их использовать. Он отпустил сорочку и сказал более сдержанным тоном:

— Дело не в этом, конечно. Вряд ли вас обеспокоят мои личные заботы. Я прошу только одного: вспомните все, что я здесь говорил, и скажите, пытался ли я заставить вас совершить предательство. Скажите, пытался?

Грубая встряска на несколько секунд вырвала Фрира из оцепенения. Но как только прошел шок от неожиданной боли, он снова начал погружаться в свинцовую апатию — беспомощно раскинулись руки, свесилась голова, полузакрылись глаза. Ему, видно, трудно было вспомнить вопрос, на который от него ждали ответа.

— Скажите, — настаивал Томас, наклоняясь ниже, — пытался я хоть как-то склонить вас к измене?

— Не знаю, — сдавленно и глухо.

— Нет, не пытался, и вы знаете, что нет. Ведь знаете, верно?

— Да, — не сразу, слабым голосом.

Томас заново рассказал весь свой план в тех пределах, в которых считал нужным открыть его; он вдалбливал свои мысли в голову пленного, время от времени притворяясь, что раздражается — уж очень это оказалось действенным средством. И только тогда отступился, когда понял, что удержать Фрира от тяжелого, почти гипнотического сна можно, лишь причиняя ему шее усиливающуюся физическую боль. Увидев, что сейчас ничего больше не добьется, он посидел еще немного, слушая, как снова наполняет комнату усыпляющее жужжание вентилятора, и чувствовал, что сам он едва ли меньше измотан, чем пленный. В долгие часы, что ждут его впереди, степень его изнеможения и отчаянья станет единственным мерилом успеха. Чтобы одолеть Фрира, придется самому пройти через те же муки, и это снова подчеркивало, что между ними существует тесная связь. Судьбы их странно переплелись: то, что случится с Фриром, случится словно бы и с ним самим; мало того, Фрира в конце концов вынудят сделать то же самое, что когда-то заставили совершить и его, Томаса. Он сидел, не в силах подняться, в уши назойливо лез механический гуд, и так же настойчиво, хотя и смутно, росло ощущение, что, как ни странно — это свою собственную волю он всячески старается сломить.

Он встал и медленно вышел из палаты, молча, без единого слова, прошел мимо Прайера, вернулся к себе и свалился на постель, нас, а то и больше он лежал без движения. После холодного душа стало лучше, и он снова направился в лазарет.

Прайер поднял на него глаза и нахмурился.

— Неужто вы опять приметесь за него?

— Приходится. Время не ждет.

— Я был у него после вас. В таком состоянии ему не выдержать.

— Должен выдержать. Если я не добьюсь своего, и как можно скорее, то вам и в самом деле лучше было бы прикончить его на операционном столе. — И добавил раздраженно: — Чего вы на меня уставились?

— Пытаюсь решить, есть ли разница между вами и Шэфером. Тот, правда, работает топорнее.

— Разница колоссальная! Я хочу покончить с положением, при котором может продолжаться такое. Что ж вы думаете, мне самому приятны методы, которые приходится пускать в ход?

— Вероятно, нет. — Прайер не стал спорить. — Кому же это приятно поначалу?

— Беда ваша в том… — начал было Томас и оборвал себя на полуслове. — Ладно, не будем! — Сейчас он не мог позволить себе роскошь тратить время и энергию; он резко повернулся к двери.

Фрир лежал на здоровом боку, голова сползла с подушки, открытый рот вдавился в матрас. Плечо под рукой Томаса горело, он попытался разбудить пленного, но сумел только сбить ритм тяжелого дыхания. Наконец голова дернулась — жалкая тень быстрой реакции, к которой тот, видно, приучился в джунглях.

— Я решил дать вам немного отдохнуть, — пояснил Томас, будто все это время он терпеливо сидел здесь и ждал, когда Фрир сможет продолжать. — Помните, вы согласились, в определенных рамках конечно, помочь положить конец этой бессмысленной бойне.

Хитрость заключалась в том, чтобы всякий раз начинать с небольшого продвижения по сравнению с последним разговором; если точно рассчитать эти скачки, то после тяжелого сна больной не заметит разрыва и, таким образом, сохранится иллюзия непрерывности. На каком-то этапе пленный, конечно, сообразит, что, не отдавая себе отчета, зашел слишком далеко. Тогда он либо отступит в панике и навсегда замкнется в себе, либо поймет, что ошибку можно исправить, лишь идя до самого конца, и сделает вид, что по собственной воле принял предложенные условия. Пленник очень слаб, и если во время допроса тонко навязать ему убедительные доводы для самооправдания, то в критическую минуту он даст подтолкнуть себя, и вторая задача будет решена.

Томас не мог не улыбнуться с легкой горечью, вспомнив, что эту идею подсказал ему собственный допрос в плену, когда его точно таким же способом заставили сообщить все подробности о своей воинской части. Информация была не очень-то важная, и враг, безусловно, знал все, что мог сказать Томас; но его до сих пор передергивало при воспоминании, как он мало-помалу сдавался под нажимом. Но если теперь этот опыт сослужит ему службу в куда более важном деле, черное пятно на его совести сотрется.

— Надо еще раз проверить, чего мы достигли в вопросе обеспечения мира.

Фрир протер глаза, и рука его соскользнула на горло. Мне очень хочется пить.

— Итак, будем продолжать. Что касается амнистии, то требуется только одно: ваши люди должны сложить оружие и зарегистрироваться в полиции. Это необходимо прежде всего для их же безопасности. Вы ведь знаете, какой вой поднимут здешние европейцы, как только станет известно о мирных переговорах. Они все привыкли носить оружие и начнут сами чинить суд и расправу, если мы не сумеем оградить жизнь тех, кто добровольно сдастся.

Но, видно, он перегнул палку в своей тактике кнута и пряника, и слова «добровольно сдастся» были выбраны неудачно.

— Еще бы, мы имеем все основания доверять полиции, — язвительно сказал Фрир.

— У вас нет основания доверять никому из нас — с готовностью согласился Томас. — Слишком много было вероломства. Но я уже говорил, что официальная декларация свяжет нас перед всем миром и придется даже разрешить иностранным корреспондентам беспрепятственно давать информацию о прекращении огня…

— Не в этом дело, — хрипло перебил его Фрир. Он, видно, понял, что спор надо перенести на другую почву. — Не в этом дело.

Но Томас предпочитал говорить именно на эту тему.

— Можно организовать, чтобы присутствовали наблюдатели ООН.

Рука пленного снова беспокойно потянулась к горлу.

— Воды! Я не могу без воды, — прохрипел Фрир, — если хотите, чтоб я обсуждал…

— О, мы предоставим любые обеспечения, какие вы только пожелаете, — многозначительно сказал Томас.

— Я? — с иронией переспросил Фрир. — Кто я такой, чтобы заключать с вами соглашение?

— Просто человек, положение которого позволяет ему говорить от имени своих друзей.

Фрир на минуту задумался.

— Я не вправе говорить от имени моих друзей, — сказал он дрогнувшим голосом. — Я говорил с вами обо всем этом лишь потому, что сейчас я вне борьбы и мои слова их ни к чему не обязывают. — Он смерил Томаса взглядом. — Вы же сами подчеркнули, что для того, кто вышел из игры, все выглядит совсем в ином свете.

Шаг назад, с тоскливым раздражением подумал Томас. Вся эта история точно детская игра для тренировки терпения: голая, стерильная комната — коробочка, которую надо трясти и поворачивать во все стороны, пока два шарика не лягут на свои места, но всякая попытка вкатить в лузу второй непременно выбивает с места первый.

— Пусть вы не чувствуете себя вправе решать за них, однако вы — единственный из всех связанных с нами людей — можете говорить с ними. Такая мысль не приходила вам в голову? Сегодня вы — единственный во всей стране — можете добиться, чтобы вас выслушали обе стороны. Ваше положение исключительное. Так неужели вы откажетесь использовать такой случай?

— Ничего не выйдет. — Фрир покачал головой. — Этого не сможет никто. Раз я говорю с вами, значит я уже забыл язык моих друзей. Не думаю, чтобы они поняли меня теперь.