Он снова неторопливо стряхнул пепел.

— Возможно, именно безнадежность борьбы и привлекла вас. Мне это тоже понятно. Разочарование настолько глубоко, что хочется найти смерть в кровавой битве. Но и тут все обернулось не так, как вы мечтали. Вас не убили, а это резко меняет положение.

— Ну, ждать осталось недолго, — сухо возразил Фрир.

— Конечно, меняет, и сильно, — настаивал Томас, — когда знаешь, что товарищей уничтожают одного за другим, а ты не можешь разделить их судьбу.

Фрир поднял руку и крепко сжал лоб.

— Это не так, — тихо сказал он. — Я разделю их судьбу, хоть умру и не в джунглях, как хотелось бы.

Томас отрывисто рассмеялся.

— Бросьте! Вы отлично понимаете, что ваша казнь вовсе не предрешена. Если бы это было так, разве я стал бы вести все эти разговоры? Наша беседа имеет смысл, лишь как поиски определенной сделки. И вы с первой же минуты торгуетесь так же отчаянно, как и я. Но должен отдать вам справедливость — не ради спасения собственной жизни.

— Так ради чего же?

— Ради единственного, очевидно, что вам дорого: ради жизни товарищей там, в джунглях. Для вас невыносима мысль остаться в живых, меж тем как их будут убивать одного за другим.

Фрир потер лоб.

— Но я не останусь в живых, — вырвалось у него. — Если не соглашусь на ваши условия.

— Вам, вероятно, кажется, что смерть наилучший выход. Она как решение, которое вы приняли много лет назад. Но это ошибка, уверяю вас. С тех пор многое изменилось. И обстановка теперь совсем другая, она требует переоценки ценностей и новых форм служения идеалам.

Фрир поморщился: перекошенное лицо казалось мрачной маской. Ему нельзя было так долго сидеть, он, видно, смертельно устал, просто изнемогал и уже с трудом следил за нитью разговора. Томас с удовольствием отметил про себя эти признаки усталости и беспокойства. Наступает решающая стадия. Надо притвориться терпеливым и заботливым: пленный не должен догадываться, что в его состоянии виноват тот, кто ведет допрос; хорошо бы даже создать впечатление, что пленный держится недостаточно стойко.

Когда Фрир, опираясь на здоровую руку, попытался устроиться поудобнее, Томас наклонился к нему.

— Позвольте, я помогу, — сказал он и переложил одну из подушек, но так, что от этого раненому не стало легче.

— Видите ли, то, что вас ранили во время вылазки, было следствием решения вернуться сюда и взяться за оружие. Решение дурацкое, но вы его твердо держались. Иное дело — дать себя повесить сейчас. Во-первых, ваши друзья ничего не узнают. Об этом мы позаботимся, так как нам выгодно, чтобы они считали, будто вы переметнулись на нашу сторону. Ваша смерть совершенно бессмысленный жест, все равно как если бы вы скрылись и без видимых причин пустили бы себе пулю в лоб.

Фрир устало покачал головой в знак протеста. Он все хотел сесть поудобнее и как-то неловко повернулся: краска сбежала с лица, дыхание перехватило.

Томас будто и не заметил, что Фриру больно.

— Я и сам порядочный индивидуалист, — говорил он, — и могу оценить драматизм положения. Более того, я вполне понимаю, откуда берется такой внутренний протест: это естественная реакция человека, когда он видит, что дело всей его жизни обречено. — Томас замолчал, словно в нерешительности, притворился, что со всех сторон взвешивает этот ошибочный поступок. — И все же странно, даже теперь, когда разум подсказывает вам, что положение безнадежно, вы не думаете о том, что прежде всего надо спасать товарищей. Видно, выводы более зрелых лет не очень-то влияют на нас.

— Не понимаю, — хрипло сказал Фрир. — Вы считаете, что я забочусь только о собственной смерти.

— А что еще могу я подумать? Вы и слушать не желаете ни о каких предложениях, а ведь могли бы остаться в живых — жить и работать для дела, в которое, по вашим словам, вы верите.

В глазах Фрира застыла растерянность; он старался сообразить, о каких предложениях идет речь.

Томас протянул руку, сгреб Фрира за сорочку у ворота и начал трясти повторяя:

— Отвечайте, слышите!

Голова Фрира моталась из стороны в сторону, пот капал на подушку. На миг встало воспоминание о допросе Шэфера.

— Ничего. Ничего не скажу. Ни единого имени для контакта. Ни одного канала связи. Ничего.

Томас выпустил его и откинулся на спинку стула.

— Разве я просил эти данные? — сказал он с деланным удивлением. — Речь идет о предложении, а вы толкуете это, как попытку заставить вас совершить предательство.

— Предложение?

— Да. В одном вопросе у нас, во всяком случае, полное единомыслие. Мы оба желаем остановить резню. Оба желаем, чтобы ваши друзья вышли из джунглей целыми и невредимыми.

Голова Фрира упала на грудь, и Томас снова начал трясти его, на этот раз более деликатно, но настойчиво.

— Послушайте, Возьмите себя в руки. Это очень важно. Речь идет о том, как спасти остатки вашей крохотной армии.

— Спасти их? — Веки разомкнулись, и взгляд уперся в стену.

— Да. О том, как вам спасти друзей.

— Они не хотят, чтобы их спасали. Они будут драться до конца.

— Потому что считают, что у них нет выбора.

— Его и нет — для них. — Фрир слегка покачал головой. Взгляд прояснился, он посмотрел на Томаса. — Если бы главное было — остаться в живых, они бы не начали борьбу.

— Они, видно, считали, что таким путем достигнут цели. Но мы-то с вами понимаем, что это невозможно, еще рано. — Томас чуть глубже вогнал клин между пленным и его товарищами. — Лучше посмотреть, чего мужик добиться моим способом, чем наверняка проиграть всё.

— Вашим способом?

— Я называю его так, потому что наизнанку вывернулся, отстаивая его. Власти полагают, что реформы можно проводить, лишь когда порядок будет восстановлен, — восстановлен, заметьте, на трупах ваших друзей. Некоторые из нас спорили, говорили, незачем ждать, надо начать немедленно — объявить общую амнистию и приступить к огромной работе по реабилитации. — Томас снова тряс Фрира за плечо. — Разве я б рискнул говорить об этом, если бы не наши беседы? Вы заставили меня поверить, что это возможно, что вы готовы помочь нам. Ну так вот, в конце концов мне разрешили действовать, и теперь только от вас — от нас с вами — зависит, чтобы народ этой страны не морочили больше пустыми обещаниями. Без вас мне не обойтись, конечно, и начальство должно знать, что вы согласны помочь осуществить наш план; но дело не только в этом, есть кое-что и поважнее; вы мне нужны, чтобы убедить ваших друзей сотрудничать с нами; тогда можно быть уверенным, что все будет сделано действительно в интересах страны. Прекрасно зная местные условия, они смогут критиковать наши предложения и выдвинут свои. Целые и невредимые, на свободе, они будут постоянным напоминанием, что нам следует держаться в определенных рамках. А если их уничтожат, то я, по правде сказать, и не представляю, что здесь будет. Не очень-то я верю, что соотечественники наши, — Томас подчеркнул связывающее их местоимение, — устоят перед соблазном вернуться к старому.

Отчаянная слабость мешала Фриру говорить, чуть слышные слова выталкивались с трудом:

— Я не сказал, что помогу.

— Прямо, может, и не сказали.

— Я ни на что не согласился, — уже менее твердо, словно он был вынужден признать, что скомпрометировал себя, разговаривая с врагом.

Томас почуял сомнение и поспешил сыграть на нем.

— Так бы они мне и дали продолжать, если бы не верили, что мы с вами нашли общий язык. Иначе разве б я удержал полицию или военных, когда они хотели приняться за вас по-своему?

Томас все не выпускал сорочку Фрира, теперь он снова сжал ее в горсти и притянул пленного ближе. Ему уже не приходилось разыгрывать роль: мысль о том, что будет, если не удастся сломить этого человека, приводила Томаса в смятение.

— Послушайте! Я веду честную игру. Я ни разу не пытался выудить у вас какие бы то ни было сведения. Это накладывает на вас определенные обязательства, и, видит бог, вам лучше принять их! За последнюю неделю, вы в любую минуту могли сказать, что вас просто не интересует, куда я клоню. Но вы этого не сделали. Вы довели до того, что я увязал все глубже и глубже, и теперь на карту поставлена вся моя карьера.