— Это был я…

Корреспондент страшно обрадован.

— Тогда можно устроить встречу старых боевых друзей — командира пехоты и командира артиллерии! Поедемте, у меня машина.

Я звоню Красину, прошу разрешить мне отлучиться на несколько часов — «очень важные обстоятельства: надо повидать старого фронтового друга». Красин разрешает. Мы договариваемся с корреспондентом, что разговор о «девятке» продолжим позже, садимся в его «виллис» и мчимся в деревню, где расположен пехотный полк второго эшелона.

— Вот тут тормози, — командует корреспондент шоферу. — У белой хатки.

В белой хатке пусто. Хозяйка говорит, что солдаты пошли по ужгородской дороге. Нам ясно: полк бросили вперед.

Мы настигаем его через несколько километров.

Корреспондент указывает мне на рослого майора, шагающего по дороге перед строем.

— Это он!

Хижняк узнает меня сразу.

— А, браток, здравствуй!

Он такой же, как и прежде. Только правую сторону лица пересек шрам.

Пригнувшись, Хижняк влезает в машину, говорит еще раз:

— Здравствуй, здравствуй, пушкарь. Извини только, фамилии твоей не припомню…

— Крылов.

— Вот черт! Я товарищу корреспонденту про тебя сегодня рассказывал — как мы на Донце в атаку шли, а фамилии назвать не мог, запамятовал.

Смотрю на лицо Хижняка, спрашиваю:

— Крепко царапнуло?

Майор смеется.

С тех пор, как мы под Лисичанском были, я три раза в госпитале лежал. Такое наше дело — пехота: месяц воюешь — три в госпитале лежишь…

Корреспондент просит нас выйти на минутку из машины. Он хочет сделать снимок старых боевых друзей. Позже фотографировать нельзя: начинает темнеть.

— Постойте, постойте, капитан, — говорит Хижняк. — Как это у немцев? Айн момент. Я продрог, как собака. Тут у меня во фляге коньяк трофейный.

Майор наливает коньяк в колпачок от фляги, мы поочередно пьем.

Я тороплюсь начать разговор.

— Знаете, зачем я к вам приехал? На Донце во время разведки боем погиб мой старый друг — лейтенант Курский. Помните?

— Как же! Помню. Сорвиголова. Я тогда про него тебе говорил…

— Но тогда — всего два слова. Я хочу знать подробно.

— Может, выйдем все же, товарищи, на минутку? — просит корреспондент.

Мы фотографируемся, потом снова возвращаемся в машину.

— Курский? — продолжает майор. — Да, он тогда мне всю роту спас. А как это было? Пришел он к нам в батальон перед рассветом — бойкий такой, смешной парень. С ним радист был, сержант. Ну познакомились. Пока сидели, ждали команды, он нам анекдоты рассказывал. Хохоту было! Он всем сразу понравился… Потом поступил сигнал к атаке. Мой батальон проводил разведку боем — надо было немцев прощупать, что у них там, чем встретят на случай наступления. И получилось все у нас не очень гладко. Ночью одна сволочь на ту сторону переплыла.

Узнали мы про это не сразу, потом. Немцам, значит, известно было, что утром состоится. Пошли в атаку, переплыли Донец — нормально. Молчат фрицы. Стали углубляться — вот тут они нас встретили. Курский, друг ваш, был поначалу со мной рядом. Но когда немцы из тяжелых минометов стали шпарить, у него радиста убило, и рацию — в куски… Не пришлось ему нас «чушками» поддержать… А дальше так получилось, что с нашего берега ракету дали: надо отходить.

— А Курский в это время был, как и раньше, рядом с вами? — спрашивает корреспондент.

— Курский? Так, в стороне — метров сто. И в это время немец стал наседать так, что нам, браток, ни туда, ни сюда. Если бежать — сразу всех в реке утопит. Слава богу, с левого фланга их наш пулемет держал, но потом пулеметчика миной прибило, и они прямо в рост пошли… И тут за пулемет залег Курский: близко в окружности ни одного бойца не было. Курский к Донцу бежал, а потом вернулся… Лег за пулемет и сечет, сечет фрицев. А первая рота тем временем на наш берег возвращается… Он последним ушел, когда отстрелялся. Они его посреди реки прихватили… — Майор хлопает меня по плечу. — Крепкий солдат был, твой друг Курский! — Хижняк смотрит на часы. — Ну, мне надо торопиться, пушкарь. Выпьем еще по наперстку на прощание. Может, больше и не встретимся.

Мы нагоняем пехотный полк, высаживаем из машины майора Хижняка.

— А теперь давайте про вашу «девятку» рассказывайте, — просит меня корреспондент.

«Виллис» стоит на обочине шоссе. Мы курим, беседуем, я рассказываю корреспонденту о бойцах девятой батареи, но перед моими глазами — Курский, Леша Курский. Он лежит за пулеметом рядом с убитым бойцом, в кустах на берегу Донца — я знаю эти кусты — и сечет немцев… Этот пулемет стреляет и до сих пор!

КРАСНЫЕ ОБЛАКА

27 октября колонна нашей артбригады вступает в Ужгород.

Город тонет в огне и грохоте. По всем дорогам, идущим к Ужгороду с юга, с равнины, немцы и мадьяры бросаются в контрнаступление.

Батареи «катюш» непрестанно мечут в небо огненные стрелы.

Город окружен стеною огня.

Немецкие атаки захлебываются. К утру становится тише.

Наконец-то равнина! Горы чернеют сзади — мрачные, чужие, холодные. Как они нам опостылели за полгода!

Но и здесь, на равнине, не переставая, льют дожди — поздняя осень. Клочковатые серые облака низко проносятся над землей. Мокнут под дождем оголенные виноградники.

Каждый день, едва только рассветает, начинается отчаянная стрельба. Трещат немецкие зенитки. Они бьют по нашей пехоте, бьют по «илам», которые утюжат передний край. Стрекочут пулеметы. Ахает наша армейская артиллерия. Время от времени слышится скрежетание «эрэсов» — «катюш».

С наступлением темноты бои стихают, и только зарево пожарищ напоминает о том, что происходило здесь всего несколько часов назад.

От пожаров облака светятся красным светом…

Мы оставляем на скирде соломы — это наш НП — одного наблюдателя и идем обсушиться в дом.

От скирды дом совсем недалеко. Встречают там нас гостеприимно. Хозяева необычные — американец Ион Боднар и его супруга.

На крыльце около двери прибита медная табличка: «Этот дом принадлежит американскому гражданину Иону Боднару, юридические права которого охраняются по поручению американского правительства швейцарским посольством в Будапеште».

Так он и благоденствовал, Боднар, за этой табличкой при мадьярах.

Теперь мадьяр вышвырнули. Пришли мы, и рядом с медной табличкой русский офицер прилепил неказистого вида бумажку с переводом: «Этот дом… охраняется…»

Когда-то Боднар жил в Нью-Йорке. Был капельмейстером. От прежней профессии у него и сейчас кое-что сохранилось: фуражка и дирижерская палочка… Музыку он оставил. Приехал сюда, потому что «врачи советовали переменить климат», и занялся сельским хозяйством.

У Боднара шесть гектаров только одной пшеницы, много кукурузы, винограда, большой скотный двор.

Сам он, так же как и его жена, разумеется, вилы или грабли в руки не берет.

Боднар целыми днями сидит в качалке на веранде, дымит трубкой и смотрит, как работают в поле батраки. Верный своей привычке, он и сейчас не покидает веранды, хотя бой идет совсем близко. Сидит без опаски, словно медная табличка, прибитая на крыльце, может защитить его и от осколков снарядов.

— Вот куркуль! Настоящий кулак, капиталист! — кипятится Кучер, шагая по боднаровским владениям.

— Ты, Кучер, молчи, — охлаждает его Валиков. — Он тебя супом бесплатно кормит. Знаешь, на нашу ораву сколько надо?..

«Орава» у нас большая: десять человек. Мы входим в дом. Ион Боднар дает распоряжение жене и дочери:

— Солдатам — жареную свинину и чай, офицерам — курицу и кофе.

После ужина Богомазов, Козодоев и Таманский вместе с пятнадцатилетней дочерью Боднара — девочкой очень общительной и непосредственной — играют в карты, в дурака. Ей русская игра очень нравится, она визжит от удовольствия.

Остальным делать нечего. В этом доме только и можно играть в дурака.

Несколько раз пытаемся завести с хозяином беседу, по несмотря на то, что лейтенант Бородинский неплохо знает английский язык, разговор не клеится. Боднар о политике не говорит. К жизни Советского Союза интереса не проявляет. Остается еще одна тема — литература. Но Боднару неизвестны ни Генри, ни Толстой.