— Ну вот и — весь наш комфорт, — сказал старшина, уложив раненых на веточные нары.

— Спасибо, больше и не требуется, — ответил Борисенко. — А теперь проводите меня к своему командиру.

— К какому командиру? Здесь только капитан…

— К такому, который бы дал машину, чтобы отправить раненых в тыл.

Командир батальона, капитан, встретил его по-дружески:

— Что, лейтенант, бьют фрицы, сбивают?

— Мы тоже их сбиваем. Я — его, он — меня. Один-один — ничья.

— Да, ничья. А нам до ничьей еще далеко. Большой перевес пока на стороне врага.

— У нас тоже… Меня атаковали четыре истребителя.

— Как говорил Суворов: «Врагов не считают, их уничтожают». Тяжело нам пока. Потери мы еще будем нести, отступать, возможно, еще будем. Бойцы это понимают, но конечная наша цель — победа.

— Но что-то у вас здесь тихо и спокойно. Вроде передовая линия фронта, а стрельбы не слышно.

— Передовая там, вы ее не заметили. А здесь нечто вроде второго эшелона. Мы здесь на отдыхе и доукомплектовываемся, залечиваем раны.

Наутро командир нашел в соседней части грузовик, направлявшийся в Клин за боеприпасами. И на этой машине Борисенко разместил своих раненых товарищей.

— Большего сделать не могу, — как бы оправдывался капитан. — В Москву нет транспорта. Только в Клин.

— Можно и в Клин. Лишь бы поместить раненых в госпиталь или в любую другую больницу.

В Клину Борисенко удалось определить раненых в санчасть на аэродроме. Распрощавшись с товарищами и пожелав им скорого выздоровления, он теперь был озабочен, как бы добраться до расположения своей части. На аэродроме ничего утешительного не подвернулось — рейсовых самолетов не было, пришлось рассчитывать на наземный попутный транспорт.

Направляясь в город, Борисенко обратил внимание на одну молодую женщину с восьмилетним мальчиком. Она, прислонившись к забору, горько рыдала, а мальчик держал ее за руку, опустив голову, молчал.

— Что случилось, что с вами, может быть, я смогу помочь, — участливо спросил Борисенко. Не мог он пройти равнодушно мимо чужого горя.

Женщина плакать перестала, но молчала. Она вытирала заплаканное лицо тряпкой и не поднимала глаз. Молчал и мальчик. Борисенко внимательно рассматривал их. Чувствовалось, что эту женщину постигло непоправимое горе.

— Что у вас с рукой? Перелом? Вам же нужна немедленная медицинская помощь! — проговорил Борисенко. — Пошли со мной.

Она впервые подняла на него глаза, глубокие, бездонные черные глаза, густые черные изогнутые брови и очень красивое лицо, красоту которого не омрачило даже большое горе. Женщина молча, покорно последовала за Евгением.

Она заговорила. Сначала несмело, невнятно, отрывками, потом все смелее, затем с ненавистью и ожесточением, и эта ненависть передавалась единственному слушателю, и он готов немедленно мстить и мстить коварному фашистскому зверю за поруганную честь Родины, за…

Евгений определил женщину в санчасть, где были его члены экипажа, а из рассказа ее Борисенко узнал следующее.

Муж ее — военный, майор. Воинская часть, в которой служил, располагалась на севере Белоруссии. Предстояло перебазирование в летние лагеря, и он решил на лето, а может быть, на весь лагерный период отправить семью— жену и двоих детей, мальчика восьми лет и девочку четырех лет — к ее маме.

Привез он их 20 июня и тут же возвратился в часть. Здесь и застала их война.

Выезжать отсюда они не собирались, да и некуда. Ведь никто не предполагал, что немцы доберутся сюда, причем так быстро. Фашисты — как снег на голову, Прибегает мальчик с улицы, и прямо с порога:

— Мама, бабушка! Немцы в селе!

— Да что ты, бог с тобой, откуда? — не поверила бабушка.

Но тут вошла соседка и подтвердила:

— Немцы! Полное село! Ходят по хатам, делают обыски, ищут коммунистов! Прячьтесь!

— У меня сердце замерло, — вспоминала женщина. — Я — жена майора, коммунистка, на селе многие об этом знали. Волновалась и мать, а сама успокаивала меня: «Не волнуйся, доченька. Авось пронесет. Женщины, дети, мужиков нет, кому мы нужны?»

Но не пронесло. Не минула лихая година и этот дом. В окно бабушка заметила, как немцы, следуя по улице, направились к ее дому.

— Надя, немцы, — крикнула она мне и, не соображая зачем, схватила внука за руку, распахнула окно, обращенное в сторону огорода, и над самым его ухом прошептала: «Быстро в дровяник. Спрячься за дрова и не выходи, пока не позову».

Мальчик послушно выпрыгнул и исчез. Бабушка закрыла окно, а тем временем немцы ввалились в дом. Офицер — высокий тонкий, как глиста, и два плотных приземистых солдата. Морды были тупые и, казалось, ко всему безразличные. Они стали у порога и, словно сторожевые псы, ждали команды хозяина.

А офицер осмотрелся вокруг, подошел ко мне и, левой рукой приподняв подбородок и нагло глядя в глаза, рявкнул:

— Большевичка, жена комиссара?

Говорил он по-русски, хотя и с акцентом.

— Где твой муж? Кем он служит? В каких войсках? В какой части? — И начался допрос.

Я молчала. В голове теплилась надежда: может, это стандартный допрос, может, они берут на испуг, ничего не знают.

— Будешь отвечать, майорша? — И фашист наотмашь ударил ладонью по лицу. Кожа на щеке лопнула, и я ощутила теплую струйку крови, стекающей к подбородку. Повторным ударом фашист свалил меня на пол и ударом кованого сапога сломал руку.

Первоначальное оцепенение и страх сменились жгучей ненавистью. Это прибавило мне сил несмотря на то, что я понимала: живой мне уже не остаться. Я с ожесточением закричала:

— Убейте меня, я все равно отвечать не буду. Ни на один ваш вопрос. Гады вы, а не люди!

Это взбесило фашиста. Он на миг встретился взглядом с дерзкими глазами женщины, полными презрения, ненависти и негодования, и сквозь стиснутые зубы прошипел:

— Я заставлю тебя говорить!

И взор фашиста остановился на Танюше, прижавшейся к коленкам бабушки, стоявшей в углу за печкой.

Он что-то рявкнул по-немецки солдатам. Те оттолкнули старуху, схватили ребенка. Перепуганная девочка неистово закричала.

— Будешь говорить? — заорал фашист.

Широко раскрыв глаза, я не могла пошевелить языком и молчала. Ребенок продолжая кричать.

Фашист еще что-то рявкнул солдатам, те схватили ребенка за ноги: один за одну, второй за другую. Ребенок захлебывался криком. Миг — и крик прекратился. Я потеряла сознание.

И в этот момент страшный взрыв потряс дом. За ним второй, третий. Советские самолеты бомбили скопление войск и техники в этом населенном пункте. Фашисты спешно покинули дом и больше не возвращались. Я пришла в себя.

— Давай немедленно собирайся, забирай сына и уходи, пока снова не нагрянули бандиты, — сказала мне мать. — О Танюше я сама позабочусь, сама предам ее земле.

Напоминание о сыне придало силы, вернуло меня в реальность. Мать перевязала, как могла, мне руку, помогла одеться, позвала внука, и через несколько минут я с сыном покинула отчий дом.

— Этот крик души матери забыть я не смогу до конца моих дней, — вспоминает Евгений Иванович. — И если до того я летал на боевые задания, просто стараясь выполнить поставленную задачу, не думая, что делается на оккупированной фашистами земле, то с этих пор я бомбил их с каким-то особым ожесточением. У меня всегда была перед глазами трагедия той женщины. Я мстил за Таню, за свою дочурку, за всех детей на земле!

…Командир полка А. Е. Голованов неоднократно сам водил самолеты на боевое задание и пришел к выводу, что, в основном, потери наша авиация несет от вражеских истребителей в дневное время и, чтобы уменьшить их, необходимо переходить на ночные полеты.

Массовый перевод бомбардировочной авиации на ночные полеты — дело сложное и трудоемкое. Самое главное — отработка техники пилотирования и вождение кораблей в ночных условиях. С этого и решил командир полка начать подготовку. Для начала он отобрал наиболее опытных летчиков и на самолете ДС-3 отвез их в тыл, где были организованы курсы повышения квалификации летного состава. Практическую работу там вел Герой Советского Союза Орест Бровков.