И не только о том, что их выпороли, но и почему.
Даниле Петровичу и Сеньке было очень неприятно, что о них стали судачить везде, хотя все сочувствовали им и возмущались самодурством генерала. Особенно возмущалась самодурством генерала горячая молодежь, ребята-баночники, подручные.
— Эх, заловить бы его самого, черта толстого, где-либо в темном уголку да вкатить ему сотенку горячих по жирной спине его, чтоб он сам, на собственной шкуре, испытал, каково это!.. — говорили они меж собою.
— Да, держи карман шире! Так ты и поймал его, так он и будет тебе разгуливать по темным уголкам, — отвечали им на это те, которые постарше. — Вы-то его никогда не увидите в темных уголках, а он вас, если бы услышал такие речи, живым бы манером в любое время дня спровадил к кучерам и приказал бы всыпать вам по сту, а то и побольше самых наигорячих. Его воля: он над нами и царь и бог.
— Да, такое у нас впервые произошло. Таких, как Данила Петрович, он ни разу еще на конюшню не посылал, да еще без всякой вины, дури своей ради, — говорили мастера.
— Тут у нас, в Дятькове, этого не было, верно. Но на других заводах такое происходило, — сказал самый старый из мастеров гуты Иван Иванович Селезнев. — Так что Данила Петрович не первый, кто попал под милостивую руку барскую, у него это уже испытанный прием для придания большей бодрости брату нашему.
— А где еще такое было и над кем? — заинтересовались молодые мастера.
— В Людинове было и в Песочне, — ответил Иван Иванович. — И тоже вот по такому же случаю. Тоже немцев привозил. В Людинове не знаю какой специальности, а в Песочню он привез тогда специалиста по полировке чугунной посуды. И вот точно так же послал одного из своих литейщиков на конюшню, чтоб он больше рвения проявил в раскрытии секрета состава полировальной смеси. Правда, там он посылал не пожилого, а молодого мастера, вернее, подручного мастера.
— А ты что же, Иван Иванович, думаешь, молодому не так обидно и больно, когда его ни за что ни про что лупят?
— Никто этого не думает и не говорит, а только молодой легче это перенесет, нежели старик вроде меня. Пошли он меня на конюшню, я и душу богу отдам. А вы выдержите.
— А мы не желаем и не хотим выдерживать!
— И никто этого не желает, да что поделаешь, — говорит старый мастер. — Генерал еще что, он не так часто посылает нашего брата на правёж, а вот что в деревнях его бурмистры да старосты утворяют над мужиками, так это и сказать невозможно. Что хотят, то и творят над мужиком беззащитным. А кому пожалуешься? До бога высоко, до царя далеко, да и до генерала не близко. А потом, и так сказать: пожалуйся-ка попробуй! Бурмистр всегда выкрутится и такое на тебя наговорит, что ты же кругом виноватым окажешься, и тебе еще всыпят, чтоб не ябедничал. И что обиднее всего, бурмистры-то эти да старосты не бары, не голубая кровь, не белая кость, а свой брат, такой же крепостной Мальцева, как и остальные мужики, под начало им отданные. А лютует иной так, что десяти барам впору.
— Но должен же этому конец быть когда-то, Иван Иванович? — спрашивают молодые у старого мастера.
— Обязательно будет, — отвечает им Иван Иванович. — Всему бывает конец, кончится и гнет барский.
— А когда?
— Должен бы вскорости.
— Уж очень он долго тянется.
— Что поделаешь. Татарский гнет лет триста над Русью был, а пришла пора, освободились от него. Освободимся и от барского гнета, всему свой срок и черед, — обнадеживает старик молодых.
— Ах, поскорее бы он наступил, срок-то этот твой!
— Он скорее ваш, а не мой. Я до этого не доживу, быть может, а уж вы-то волю увидите, — отвечает старый мастер молодым, точь-в-точь так же, как отвечал и Данила Петрович своему Сеньке на такой же вопрос.
А иного ответа и быть не могло. Всем было тяжко, все ждали воли, и разговоры о ней давно уже ходили в народе.
Такие разговоры происходили и в других цехах, не только в гуте.
И даже на других фабриках и заводах генерала — в Ивоте, в Стари, в Знебери, Любохне и Людинове. В Людинове в особенности. Ведь Людиновский завод у Мальцева самый большой: там работает больше пяти тысяч человек. Там есть и техническое училище: народу грамотного больше, чем на каком другом его заводе. А грамотный человек больше думает о своем положении и ищет избавления от гнета и неволи.
— Скоро, скоро бы должен быть конец произволу барскому, скоро бы должна кончиться позорная крепостная пора. А когда придет ей конец, будет уже легче нашему брату, рабочему человеку и мужику.
Глава четвертая Генрих Шульц знакомится с фабрикой
Генрих Иоганн Шульц только одну ночь ночевал в генеральском дворце. На другой день ему была определена постоянная квартира у соотечественника его, мастера алмазной грани Фридриха Шварца, тоже в свое время вывезенного Мальцевым из Богемии да так и осевшего в Дятькове на постоянное житье, даже женившегося тут на крепостной генерала. Но завтракать утром Шульц был приглашен опять к генеральскому столу. Мальцеву нужно было с ним потолковать кое о чем, узнать, что ему нужно для работы. В особенности генерала интересовало, сколько же ему, Жульцу этому, нужно будет золота и какого на варку каждого горшка золотого рубина.
— Ну, Гендрик да еще свет Иванович, выкладывай, что и сколько тебе нужно от меня для твоих надобностей по работе, — говорит ему Мальцев за завтраком.
Шульц в Богемии работал на заводе тамошнем не только со своим братом немцем, но и с чехами и поляками, знал их языки, ну, а они сродни русскому языку, а поэтому он мог, хотя и с трудом,
немножко понимать и объясняться и по-русски.
— Мой сначал желайт иметь лабораторий свой, — отвечает Шульц генералу.
Ладно, будет тебе лабораторий твой, — усмехнулся Мальцев. — Прикажу отвести тебе комнатушку при составной, там есть свободные закутки. Еще что твой желайт?
— Еще мой желайт помощник имейт.
— Гут, будут у тебя и помощники. Еще чего тебе надо?
— Некоторый кислот.
— Дадут тебе и это. А вот скджи-ка, братец ты мой, сколько тебе нужно будет золота и какого на каждую варку, на один стопудовый горшок?
И Мальцев вперил в немца испытующий взгляд. Шульц понял его и тут же ответил:
— Любой гольд. Лютьше мелкий, песок, но хорошо и монет.
Так, — говорит генерал. — Ну, песка у меня нет золотого для тебя, а вот монеты найдутся. И сколько же тебе монет нужно? На каждый горшок? На какую сумму?
— Сто талер, — ответил Шульц.
— Что-о-о? — изумился Мальцев. — Это двадцать пятерок золотых на один горшок? Да ты, брат, не рехнулся случайно, а? Или твой язык сболтнул, с головой не посоветовавшись?
— Так надо. Меньше нельзя, золотой рубин не будет, — спокойно ответил Шульц генералу.
— И на сколько же ты меня объегориваешь на каждом горшке, скажи-ка по: совести? — спросил Мальцев.
— Вас ист дас «объегориваешь»? — не понял Шульц.
— Ну обманываешь, обжуливаешь. Недаром же у тебя и фамилия такая — Шульц, а это все равно что и Жульц.
Тут уж Шульц понял. Он встал возмущенный и твердо заявил генералу:
— Мой не жульц, мой есть Шульц! И мой честный человек, мой не обманайт. Мой желайт цурюк ин фатерланд!
— Ладно, ладно, ты очень-то не ерепенься, брат, — сменил тон Мальцев. — Успеешь еще повернуть лыжи в фатерланд. Шут с тобою, будешь получать двадцать пятерок. Только, полагаю, недолго ты меня облапошивать так будешь. А вашу немецкую честность я знаю: вы за копейку можете брату родному горло перегрызть. Еще что тебе требуется?
— Больше мой ничего пока не требовайт, — отвечает Шульц.
— Так. А когда к работе приступать думаешь?
— Через три дня.
— А что же ты будешь делать эти три дня? — спрашивает Мальцев.
— Мой желайт смотреть ваш завод, оборудовайт лабораторий свой.
— Очень хорошо, согласен, — говорит Мальцев. — Пошатайся по цехам, зайди в мой музей- образцовую, полюбуйся на мой хрусталь. Ты, брат, не думай, мои работают не хуже ваших, а кое-что делают и получше. Я уже несколько медалей золотых и серебряных получил на международных выставках за свой хрусталь, вот какие мои мастера! И будь спокоен: мои стекловары научатся и рубин ваш золотой варить, да еще почище, чем ты. А теперь мы с тобой попили-поели, о деле поговорили, пора каждому по своим делам разбредаться. Ауфвидерзейн, то есть до свидания, значит, и будь здоров! Ежели что нужно будет — прямо ко мне. Но я и сам к тебе нет-нет да и загляну, так что ты не беспокойся, своим вниманием я тебя не обойду.