— ….

— Хочешь, я признаюсь тебе в любви?

Глава двенадцатая

Крокус закашлялся и вырвал свою руку из руки Камня.

— Ты!

— Брось! Всякие объяснения между нами могли бы иметь смысл только в связи с каким-то пределом, концом. Вообще, непонятно: грустно — что? Умирать, или жить?

— А, если я сюда не прилечу.

— Никуда ты не денешься. Прилетишь и займёшь моё место на Станции. Строго говоря, это место я воспринимаю не как изгнание — как раз наоборот, как единственный в солнечной системе предпочитаемый и устраивающий меня пункт, который можно сравнить с местом, куда охотник всегда возвращается, чтобы продолжить охоту. В отношении того, что я намерен отнять у «Серебряной тени», к космосу в целом и потом в отношении ко всему моему «я» в мире, это место может оказаться препятствием или трамплином.

— Безумие.

— Ты, единственный, кто был там — не можешь утверждать, что мой план безумен.

— Я был там не один, а вместе с Татьяной.

— Но, она вернулась без головы.

— А я вернулся без ног!

— Наверно, только в свете небытия, или окружающей эту ситуацию инакости, моя позиция может быть реально понята.

— Разговор бесполезен. Тебя ищет Белькова. Ступай на Станцию.

— Прощай!

— Я знаю, чувствую, что ты завис на Татьяне. Учти! Если ты заберёшь только алмазы, и дёрнешь в двадцать первый век… Если ты там бросишь Малыша, Корабль, мои ноги… я запущу тесняк — он пролетит сквозь время, сквозь стены и отрубит голову.

— Десняк бьёт в меченых… ты меня пометил?

— Я тебя запомнил.

Вот и расставание.

На Станцию проник тягучий, щемящий душу вой Корабля, потом через десять секунд, когда вой стих, раздался голос Командира Крокуса, приказывающий всем занять штатные места.

Тридцатиминутная готовность.

Самое тягостное в расставаниях — это мнимое возвращение из прошлого. Пока ждёшь, когда вырвется дьявольский огонь из дюз, пока всплывают в памяти события и лица, только что обнимавших и целовавших тебя людей, возможно, уже покинутые тобой навсегда. Не желаешь, а шёпот бешеной плазмы, потом тяжесть собственного тела напоминают, что ничего-то не гибнет и прошедшее живёт в настоящем какими-то наслоениями.

Какой груз несёт душа Камня!

Глава тринадцатая

Мой дом стоит на высоком берегу. И когда я открываю дверь моего дома, выхожу на порог и смотрю на Великую Реку, то снизу, от самой воды, летит ко мне Синий ветер. Он треплет меня за бороду, шлёпает меня по животу полами моего же брезентового плаща и пытается затолкнуть назад в дом, но я только усмехаюсь…

Я усмехаюсь и утираю слёзы.

И потом я вспоминаю своего друга Григория: как одиноким осенним утром Синий ветер подкараулил Григория — он всего лишь захотел выйти из дома, чтобы преданно посмотреть на Великую Реку. Синий ветер ударил его дверью и зашвырнул назад в дом.

Григорий выждал минутку-другую, попытался снова открыть дверь и выйти, но ветер с такой силой налёг с другой стороны, что раздавил Григорию пальцы.

Тогда Григорий заплакал и умер.

Я не знал, что Григорий объявится в низком дождливом небе над кладбищем… Когда в могилу опускали гроб с его телом, тучи в одном месте раздвинулись и я увидел его лицо. Думаю, что в тот момент Григорию стало не по себе: он перехватил мой вопрошающий взгляд.

На кладбище я не мог объяснить людям эту его скорую и необъявленную смерть.

Без борьбы и страданий: Синий ветер его не пускал, а Григорий взял да и вышел. И не только из своего дома, но и из своих мыслей, и видит себя теперь во внутренней тишине, как дух, или, раз он мне всё-таки показался в небе над кладбищем — значит, он не вышел, а отделил себя от каких-то жизненных движений, желаний, сенсаций, импульсов — осознаёт себя как дух, воплощённый в материю.

Странно, что никогда раньше никто не посмел подумать, не то, что спросить его о смерти. Может из-за его прирождённого мужества, помню, что с самых ранних лет его уделом были уважение и любовь окружающих. Так что же такое он теперь знал, в чём заключалось его знание, чтобы после такой незначительной смерти быть в праве присутствовать на собственных похоронах? Меня тогда, кроме досады, посетила и другая мысль, а именно, что за этим кроется какая-то комедия, хохма, что, может быть, он каким-то чудом дознался, или угадал, что я буду именно так стоять и туда глядеть. Он был абсолютно уверен, что невозможно сомневаться в честности его поступка, поэтому он, по сути дела, стеснялся не за себя, а за весь мир: поскольку теперь его видению нашего суетливого мира противостояло иное видение, не менее серьёзное, однако продиктованное каким-то переходом на крайние позиции.

Я смотрю на Великую Реку и вспоминаю, как всего лишь за полгода до этих похорон мы с Григорием ездили в большой город, чтобы покататься на подземных поездах, а потом сочинить и спеть об этом песню.

В городе мы сначала рассказали о нашей затее милиционеру, одиноко стоявшему возле магазина неподалёку от входа в метро. Он выслушал нас с самым серьёзным видом. А потом спросил, тоже очень серьёзно: «А есть ли у вас тридцать рублей, мужики?» Мы, конечно, сообразили на троих, а потом никак не могли попасть к подземным поездам.

Каждый раз, когда я и Григорий, будто два старых облезлых буксира, раздвигая животами людей, словно брёвна в запани, подруливали к входу в метро, стоящие мимоидущих — коварные калориферы начинали дуть в нас. Они надували тёплым противным воздухом наши плащи и шаровары. И мы всплывали и повисали над входом в метро, словно два больших серых дирижабля, пугая и удивляя людей.

Какой стыд!

Как мы, оказывается, тогда, мало весили…

И пока я вспоминал про своего друга Григория, я глядел в своё прошлое, а не на Великую Реку, не заметил, что к берегу уже подошёл буксир, толкая перед собой пустую баржу… И я очнулся от воспоминаний, обрадовался и пошёл в низ к воде встречать отважного капитана Колю, потому что сразу узнал его «Прекрасную Маргариту», с виду совсем обычный речной буксир.

Может несколько необычно, из-за стога сена и коров выглядела большая баржа, которую этот буксир уже вторую навигацию таскал по Парабели.

Конечно, никакой капитан не будет торговаться с аборигеном из-за какой-то там коровы, тем более платить деньги — скупкой скота у местных жителей занималась Маргарита, агент Колпашевского мясокомбината, она же исполняла обязанности матроса и поварихи на судне.

Кто-то на буксире заглушил двигатели ещё метров за сто пятьдесят до берега, но обе посудины всё равно прошли по инерции это расстояние, и нос баржи мягко наехал на песок у моих ног. Я крикнул пару раз, чтобы бросали конец, но на буксире и на барже никто не подавал признаков жизни, двигатели не работали и оба борта течение начало разворачивать вниз по реке.

Тогда я подтянул повыше на свои ляжки ботфорты, это такие рыбацкие резиновые сапоги с высокими голенищами, и полез на баржу, которую уже начало относить от берега.

Забраться на нос баржи было всего половиной дела. Гораздо сложнее было пробраться по ней на корму: нужно было перешагивать через горы навоза и перепрыгивать озёра коровьей мочи…

Поднимая в воздух тучи мух, и оглашая утро проклятьями, я скачками пробрался на буксир и рванул на себя дверь рубки.

На высоком капитанском табурете, задрав ноги на штурвал, сидела Маргарита… На ней была тельняшка и Колина капитанская фуражка. Трусиков я не приметил, но увидел, нет, скорее ощутил необыкновенно сильное сияние от её длинных красивых ног, такой поразительной силы, что даже наглые мухи, свитой из которых я обзавёлся пробираясь по барже на буксир, не смели близко подлетать к Маргарите.

— Маргарита! — с восторгом воскликнул я, — Нас относит…

— Зачем на меня кричать? — пропела она в ответ, — Мне приказано подержать штурвал, вот я и исполняю…. А вот ты в своих говённых сапогах протопал по всему буксиру, а драить палубу придётся мне, потому что я пока что ещё матрос, а не капитан!