— Ну, может быть, кто-то ещё был. Ведь Светлана Адамовна кого-то испугалась в темноте и закричала. Как она объяснила вам эту причину? Почему она закричала?

— Ей показалось, что кто-то дотронулся до неё в темноте.

— Ну вот, видите…

— Никто ничего не видел. Потому что лампочка в подъезде не горела… Да и не верю я в кого-то ещё. Против любого постороннего в этом деле у нас есть очень сильный аргумент — твой нож… Хотя, может, ты и прав — не против любого… В тот день Светлана Адамовна спрашивала у главного редактора про нечто странное.

— С вашей недоверчивостью, Александр Владимирович, любое действие интересующего вас субъекта можно объявить подозрительным или странным.

— Нет, нет, нет! Тут важны были обстоятельства, при которых появился этот вопрос. Да и сам вопрос, тоже, весьма любопытен.

Голиков замолчал, выждал долгую паузу, внимательно разглядывая Сиверина, потом со значением продолжил:

— В день покушения, утром, случилось так, что Соколов выходил из кабинета главного редактора, а Светлана Адамовна входила… И встретились они в тёмном тамбуре, двойные двери, знаете, такие… Так вот, столкнувшись с Соколовым в этом тамбуре, Светлана Адамовна, вдруг, испугалась и влетела в кабинет главного редактора такая возбуждённая, как будто за ней гнался пьяный гусар, а когда узнала от Евгения Антоновича, что это был всего лишь Соколов, стала спрашивать, кто ещё в редакции, или из постоянных посетителей носит такое же пальто. Выходит, испугалась-то она не Соколова, а его пальто… Ой, Николай Владимирович, что-то вы сильно побледнели… И пот вас прошиб!

— Сердце наверно…

Сиверин несколько раз глубоко вздохнул и потом, растирая рукой грудь, взволнованно заговорил:

— Вот вы, Николай Владимирович, про соколовское пальто мне сейчас рассказывали. А у меня это его пальто всё ещё перед глазами стоит. И нож торчит из пальто, прямо из спины… Вы не представляете, как это нехорошо. Больше всего в тот миг, хотелось мне, чтобы не было этого ножа, этого…

— Прошу прощения. — Голиков взглянул на часы, — Это ведь просто так. Мы сидели и разговаривали, без протокола, мы ждали. Конечно, если бы вы сообщили следствию что-нибудь стоящее, я бы протокольчик составил. А вот и Светлана Адамовна.

В дверь постучались. Голиков крикнул: «Входите, пожалуйста!», в комнату действительно вошла Светлана Адамовна.

Войдя в кабинет следователя, Светлана Адамовна быстро взглянула на Сиверина, потом сразу поймала взгляд Голикова, прошла и села на один из четырёх стульев против стола следователя. День был серый, и узкая комната выглядела мрачно. Вдоль правой стены, ближе к занавешенному снаружи решёткой окну, стоял стол следователя. Голиков сидел за столом, спиной к стене, слева окно, справа, вдоль стены два стула, на ближнем к нему сидел Сиверин. Дальше, у двери в углу сейф, точнее двухдверный металлический шкаф под бумаги, в углу напротив — маленький несуразный столик с зачехлённой пишущей машинкой, а назад от этого столика с пишущей машинкой, вдоль левой стены, до самого окна ничего не было, только эти четыре стула.

— Здравствуйте Светлана Адамовна. Я пригласил вас… — начал было Голиков, но Светлана Адамовна его перебила:

— На очную ставку по уголовному делу о нанесении поэту Соколову тяжкого телесного повреждения… Но я не вижу понятых, секретаря-машинистку, адвоката… Вообще мне непонятно… — Светлана Адамовна не закончила фразу, раскрыла сумочку, которую держала в руках, заглянула в неё, закрыла, бросила на соседний стул, встала, расстегнула шубу, снова села.

— Я всех их приглашу, Светлана Адамовна, но сначала я бы хотел с вами договориться о маленьком следственном эксперименте.

— Ну, Александр Владимирович, это не со мной, с Соколовым насчёт следственного эксперимента вам нужно будет договариваться. Сегодня врачи ему в первый раз позволили встать на ноги. Так что уже недельку вам…

— Что! Что, про Соколова, ты сейчас сказала, Света? — у Сиверина пресёкся голос, и он медленно помахал правой рукой у себя перед глазами, остановился, стал разглядывать свою ладонь, — Ай да ну! Он жив… Хи-хи-хи… Значит я не убийца!

— Никто вам и не говорил, что ты убийца! — со злостью сказал Голиков, но Сиверин ни как не отреагировал на его слова.

— Вот это да! — Светлана Адамовна всплеснула руками, — Уже десять дней, как он у вас сидит, а вы, Николай Владимирович даже не удосужились сообщить Сиверину, что Соколов жив. Это жестоко.

— Да я всё время пытаюсь внушить Сиверину, что это не он ударил Соколова ножом! И, я, хоть сейчас, готов отпустить его домой! Пусть скажет одно только слово.

— Вы не говорили ему специально! Он ведь знал, только, что расследование дел о тяжких телесных повреждениях ведут следователи милиции, а следователи органов прокуратуры занимаются убийствами. Так вот, значит, каким способом вы пытались заставить его отказаться… А он взял да и не отказался! Бедный Вася… Все про него забыли, но я это дело исправлю!

— Он и не спрашивал у меня про Соколова! Вбил себе в голову: «Я убийца, я убийца…» Ишь как вы, Светлана Адамовна, как всё с ног на голову переставили. Уже героя из Сиверина делать хотите! Лихо это всё у вас получается, и не умно, к тому же.

— Что ж, давайте, будем делать умно.

— Вот с этим… — Голиков презрительно постучал пальцем по закрытой папке уголовного дела, лежавшей перед ним на столе, — Идти нам на судебное разбирательство не стоит. Показания свидетелей, находившихся во дворе дома в момент нападения на Соколова, хоть и правдивы, но недостаточны. Показания Соколова и ваше, уважаемая Светлана Адамовна — лживы! Признание Сиверина — сплошная липа. Вы думаете, что для суда этого будет достаточно? Как вы наивны!

— Ну, как вы не понимаете, Николай Владимирович, что в подъезде перегорела лампочка, и поэтому там было темно. Что я могу вам сказать, если ничего не видела. Ничего!

— Но вы ведь что-то почувствовали? Кроме глаз у человека есть и другие органы чувств, которые дают довольно объективную информацию. Вы ведь оставались в подъезде с начала до конца, в отличие от Сиверина и Соколова.

— Что я чувствовала? Страх. Что я слышала? Свой крик. Я кричала и бежала вверх, потому что на втором этаже горела лампочка. Что я ощутила в первый момент, перед тем как закричала — ужас от тихого прикосновения смерти, явно ощутила, как страшно дышит преисподняя. Но такая очевидность, или, по-вашему, объективность — это не что иное, как очевидность психического, а не юридического порядка.

— У меня есть доказательства, что в момент происшествия внизу в подъезде кроме вас, потерпевшего и, потом Сиверина, никого не было.

— Ничего не имею против этого. Я виновата. Своими криками я спровоцировала нападение на Соколова. Кажется, у Бунина есть такой рассказ… А первопричиной этого несчастного случая явилась перегоревшая лампочка.

— Лампочка не перегорала. Просто её кто-то чуть-чуть вывернул из патрона. Стоило её слегка покрутить вправо, как она загорелась… — Голиков невольно замолчал, с удивлением вглядываясь в лицо Светланы Адамовны, — Что с вами? Вспомнили что-то, Светлана Адамовна… Вы как-то внезапно побледнели! Почему моё замечание про лампочку вас так расстроило?

— Потому что за всём этим стоит какая-то ужасная потусторонняя сила… — вдруг вмешался в разговор Сиверин, — Нож, на котором нет отпечатков пальцев, лампочка, которая то вкручивается, то выкручивается, соколовское пальто, которое вместо Соколова, иногда надевает на себя вурдалак… Всё это маскируется под несуразность, случайность, сбивчивость не сочетающихся свидетельских показаний, а на самом деле всё это ни что иное, как происки дьявола. Вы поморщились, Александр Владимирович, слово «дьявол» вам не понравилось? — Сиверин теперь повернулся к Голикову, тогда как всё время не сводил глаз со Светланы Адамовны, — Ладно, назовём все эти проявления нечистой силы — «абстрактной возможностью». Теперь сформулируем: абстрактная возможность — это такое развитие событий, для реализации которых существует очень мало благоприятных объективных условий. Но если, всё же такое развитие событий происходит и вызывает трагические последствия, то когда разбираемся в происшедшем…