Она не сбросила с себя его тело, а принялась тихонько гладить ему бока, спину. Это сразу возбудило её настолько, что, оставив робость, взяла руками его голову и, держа его лицо над своим лицом стала целовать, стачала осторожно и в разные места, потом со всей страстью впилась в его губы и сразу почувствовала, как вновь проснулись его мышцы, снова почувствовала член, его мучительную и нежную твёрдость, и уже призывный стон вырвался из её груди, предвестник головокружительного водоворота, но наполненная до краёв чаша её желаний не опрокинулась, а нашла твёрдые руки и жаждущие губы… На какое-то мгновение эти двое поняли, что сейчас их чувства и желания глубоко родственны, что их влечёт одно и то же открытое для немногих место, где есть только горечь, но нет никакой надежды… И если кто упрекнёт их в эгоизме, то пусть объяснит всё, либо не объясняет ничего, а лишь посмеётся над собой.

Разум молчит, когда кричит сердце.

Что ему смертный приговор, когда уже прошло несколько веков, как наука провозгласила, да не сделала человека бессмертным? Да, теперь, вполне законно и заслуженно, человек, как и Господь Бог, обладает вечным сознанием, и основу всего составляет уже не душа, а лишь движение первобытных сил, рождающих в смерче тёмных страстей все звуки, все предметы, как великие, таки ничтожные, и за стальной оболочкой космического корабля, что отделяет этих двоих «бессмертных» от пустоты, ничего нет, кроме арифметики расстояний, и которую ничем другим невозможно заполнить, никакими живыми или мёртвыми душами, потому что единственное обиталище души — это сердце человека.

Сердце, расскажи им, где небеса обетованные!

Глава шестая

В дверь квартиры ещё раз постучали.

В ударах явно чувствовалась неуверенность и беспокойство. Глухие и неровные, они выражали откровенное стремление сблизиться. Было, похоже, что в дверь постучали ногами.

Кто-то за дверью ждал.

А Татьяна Сиверина тщетно пыталась выразить точными словами хоть один из моментов своей жизни, вспомнить и рассказать в микрофон один какой-то свой взгляд, может быть жест, в котором удивительным образом, в одном и том же мгновении соединилось бы бесчисленное множество разных времён, разного возраста Татьян.

Вспомнить и рассказать: кто, где и когда, научил её провинциально и искушённо скучать, умышленному разговору по канве, всяким приятным женским привычкам: даже такой, как иррационально, но до непристойности красиво носить свои одежды.

Походке лёгкой и осторожной, манере легкомысленной и жестокой. Уходить от нас в неведомые пространства в таком предельно обнажённом и отчаянном напряжении, словно шла она не по земле, а ступала по краю бездны, по опасной огненной полосе, и мы все, с открытыми ртами, со страхом и болью, ждали её, каждого следующего шага, каждого следующего мига её существования.

Кто, где и когда научил её жестам, неожиданным и прекрасным, подчёркивающим совершенство линий её руки, шеи… афиширующим её маленькие, или беспредельные желания.

Татьяна укусила бы за нос любого психоаналитика, который предложил бы помощь выпотрошить что-то подходящее из её внутренней жизни. Потому что сама была бессильна по отношению к идеи, будучи только человеком, и не будучи словом… и потому, для обладания действительностью, свой монолог ей надо было сначала пропустить через существо, составляющее мир замкнутый, через существо более нечеловеческое, более отвлечённое.

Важно, что к установленному сроку Татьяне надо было без посторонней помощи вспомнить всю свою прожитую жизнь и перевести всё в слова. Только вспоминалось незначительное, глупое. Из-за того, что яркого и героического было мало.

В прошлом она не сделала ни одного шагу навстречу собственной славе, и в неординарных ситуациях только трусила и дулась на всех фигурантов таких ситуаций.

Это потому, понимала она, исследуя теперь своё прошлое, что, не сознавая сути, она таким способом, по-иному создавала свой образ для внешнего мира. Что культивировала она свою «неповторимую» личность, своё «я», каким-то странным методом — всё отрицая.

Чтобы утвердиться в оригинальности и неповторимости своей личности, она с риском, быть полным нулём, вычитала из своего «я» всё новое, модное, оригинальное, культовое, оставляя себе только самую свою суть.

Вообще, это было несвойственным для неё — ничего не изобретать при любовном пожаре так же как и при сексуальной истоме. Вот и появились такие факты, которые означали нечто совершенно противоположное: мечтательство, разная сентиментальная женская глупость.

Однако она всё равно отрицала, что могла, в противоположность своим знакомым и близким, которые с удовольствием прибавляли к своему «я», чтобы оно стало более ощутимо и зримо, разные хобби или какие-то странные увлечения, используя всё: собак, кошек, богов.

Это делается просто. Надо всего лишь разделить своё одиночество с Иисусом Христом, Буддой, любовником, с литературным героем, причем, стремясь, полностью отождествляться с ними: «мадам Бовари — это я!»

Исторический дух процессуален. Но у Татьяны с духом сложилась ситуация иная, чем при обычном воспоминании. Накатило такое настроение, что снова она не желает никаких и ни с кем компромиссов, хочет только на всё обижаться, за то, что всё это так бездарно прошло и так трудно это «прошло» сейчас реставрировать.

Ежедневная диктовка в микрофон сделала её несколько радикальной в самооценках и обидчивой, потому что постоянное вспоминание, препарирование и разглядывание собственной жизни, её текстуры, часто вызывало боль.

За дверью не уходили. Татьяна выключила микрофон, решила сходить и выяснять, кто там колотится.

— Кто там?

— Котиков.

Татьяна открыла, и Миша Котиков тут же надвинулся на неё с большой коробкой в руках.

— Господи! Опять ты притащил какое-то барахло! У меня уже не квартира, а склад компьютерного магазина.

— Ну вот. У исповедуемого появилось лёгкое отвращение к аксессуарам дознавателя?

— Да!

— Сегодня я попытаюсь это чувство дезактивировать. В этой большой и нехорошей коробке находится маленькая хорошая коробка, перевязанная красной ленточкой, а в ней очень красивый торт.

— Ну, тогда, милости прошу в дом, талантливого математика, который, вместо того, чтобы стать гениальным, торгует компьютерами и развращает женщин тортами.

Татьяна отодвинулась, уступая дорогу гостю.

— Ох, ох! Покорнейше благодарю за гостеприимство ужасно талантливого филолога, который вместо того, чтобы проповедовать или преподавать, прячется за конторку в библиотеке, всех критикует, и ещё выдаёт прыщавым студентам книжки сомнительного содержания.

Отбился Миша Котиков.

Михаил Котиков, заместитель генерального директора ЗАО «Компьютер и сыновья», прошёл мимо Татьяны прямо в комнату, поставил на пол коробку, и только потом вернулся к ней в прихожую, чтобы разуться и раздеться.

Они познакомились полгода назад на презентации, в новом торговом центре фирмы.

Командовал парадом Котиков. Таня пришла не специально, просто уступила просьбам изнывающей от одиночества подруги и составила ей компанию.

Пришла и увидела компьютерного полубога — рыжеватого блондина с огромными тёмными глазами, ответственного за презентацию.

Одетый по-деловому, в новый светлый костюм, полностью упакованный и застёгнутый, конвульсивный и наглый, суетливый, смешной, излучающий отчаянное добродушие — резвящийся бес информации и торговли.

Он прельщал гостей договорами, системами скидок, сертификатами, ценами…

Он был повторением всех подобных презентаций, но несколькими тонами выше, так что, неожиданно, всё это представление возросло не только количественно, но и в самом своём качестве оно стало иным, более парадоксальным и восторженным.

— Ах, какие глаза у этого мужика! Как смарагды: чёрные с кровавой искрой… Как свежее смородиновое варенье на солнце!

— Однако! Вон там… видите, женщина в зелёном. Как она значительна!