Оставшись один, Комедо связался с рабочим журналом Командира Корабля, сообщил, что карантин закончился и уже можно запускать на Станцию бортинженера, и киберов. Можно паковать мусор в контейнеры. Сообщил, где он сам находится… Ему разрешили отдохнуть и, что через три часа, его будет ждать у себя Крокус. Он разделся и залез в баню, потом, распаренный, вывалился из кабины и упал на кровать, чтобы немножко отдышаться, но уснул.

Когда Камень проснулся, то увидел, что на единственном в этой маленькой каюте стуле, за рабочим столиком сидит Ольга и смотрит на него… Точнее на его член, который колышком торчал, обозначая утро, присутствие в нём духа и отваги, и, конечно, последнее, утреннее сновидение, как восприятие непосредственной данности, но лишь в её поверхностном, а не в глубинном значении… А тут ещё, в подтверждение этого значения, или нелепости, их взгляды первоначально скрестились на головке его члена.

Он стал упорно смотреть на неё, пока она тоже не подняла глаза: теперь их взгляды встретились… В её взгляде не было стыда или удивления, скорее был энтузиазм от вторжения в чужую жизнь, который в этот момент казался ей само собою разумеющимся, ведь всё облегчалось незнанием того, какую аффективную ценность имеет сейчас её поведение и сам поступок, и как они действуют на него. Можно было бы предположить, что однажды, таким же образом, каждый, с кем-то сталкивался, только теперь они столкнулись друг с другом.

Не отрывая взгляда от его глаз, она медленно поднялась со стула и щёлкнула замочком на ктро-шоне. Тихо шелестя, как змеиная кожа, одежда мягко соскользнула на пол.

Вот! Она стояла и показывала ему себя, своё голое, земное, женское тело.

Её расчёт был почти безошибочным: благодаря многочисленным отголоскам аффектов из призрачного мира и воспоминаний только что проснувшегося мужчины, теперь, этот её шаг, её неотрывный взгляд, мягкий свет от её тела — всё слагалось в чрезвычайно утончённые переходы в оттенках и в их восприятии, сейчас создавали ту особую эмоциональную значительность…

Вот она плавно и неумолимо надвигается на него…

Надвигается как страх перед собственными фантазиями, связанными с неотступной тайной, которые могли бы опять-таки вызвать такой поток впечатлений, с которым он наверняка не справиться.

Она включила музыку.

Вот она уже на кровати, расположилась над ним…

Ох, только не это!

Момент овладения мужчиной мучителен… Какая-то музыка. Зачем она её включила? Украсить столь необыкновенное и в то же время откровенное слияние тел? Мелодия слияния земных тел в необитаемой пустоте? У них нет ни одной земной обитаемой мысли, кроме необитаемой, ну слились и слились, всё равно, раз нельзя делать так, как это делают на Земле, нужно сливаться, как две амёбы, а может, один раз не считается, а, сколько слияний считается?

Слабое притяжение, она совсем не давит на него своим телом, совсем мало весит. В протест притяжению возникает эквилибристическая мелодия. Ей предшествует момент огромной выразительности, как будто его бесстыдное желание сопротивляется, не желая уступать наслаждению — и эта выразительность всегда трагична, яростна, даже одинока.

Музыка заполняет космическую пустоту, наполняет её плотью, теперь они уже не две амёбы, а мужчина и женщина, лежат на свежем сене, веточка колет спину, вокруг пиршество плоти: жужжат и лезут в глаза надоедливые мухи, щекочут лапками блестящие жуки, стрекочут кузнечики, пищат и кусают комары, запах мёда, земли, цветов, запах женщины.

Но после той ноты, когда мужчина, невольно проникает и заполняет собой женщину, когда ощущение чужой плоти становится явным и обстоятельным, ритмичным и захватывающим, танец её тела, в высоте над ним, создаёт свою музыку самозабвения. Музыка звучит так, что воздух в кабине космического Корабля перенасытился аккордами, превратился в пламя. И это плазма музыки — горячая и невидимая вызывает дрожь ликования и предвкушение скорого стремительного полёта.

Её танец силой берёт мелодию и сливается с телесным ощущением красоты, звуки соревнуются в гладкости и упругости, паузы — в глубине своих вздохов и проникновений, аккорды — блестяще как влажные губи и томительные как ласки языка, перебивают друг друга.

Музыка взвихряется, разрывая молекулы, обдавая мозг жаром воспоминаний, лирических символов, торжественных, настойчивых татам-татам!

Мужчина, наконец, становится самим собой в высшей степени…

Он сбрасывает женщину с себя!

Из-за его резкого движения она теряют опору, кувыркается под потолком, из-за слабого притяжения на Корабле, всего одна шестая земного. Он её ловит. Теперь он на ней, сверху. Смотрит в её расширенные от испуга зрачки. В её чёрные звёзды, вместившие все энергии сильных жизненных переживаний, всех высших напряжённостей, накопившиеся в течение многотысячелетнего её опыта наслаждения мужчиной. Мужчина раздвигает ей ноги.

Он победитель!

Бьют в литавры! Уже он наносит первый удар своим копьём. Её губы дрожат, не в силах сдерживать жалобный стон. Никакой пощады! Размашистыми движениями он продолжает доставать её, и она отзывается страстными конвульсиями всем своим нежным телом…

И вот он умаялся.

Конкретный, одинокий и приговорённый сам к себе.

Зачем он это всё делает с нею? Ведь она, должно быть, его не любит. С какой стати? И ему стало, вдруг, жалко, что она его совсем не любит, потому что это была единственная земная женщина, которую нужно было любить. Любить мучительным, усердным, однообразным, ритуальным способом, захлёбываясь в её щедром источнике наслаждения, неутолимой, стыдливой и восторженной жаждой.

Это должна была быть даже не любовь, а пастораль. Получалось что любовь — она просто для любви, она сама для себя, а человек тут совсем ни при чём — любовь его имеет, а не он имеет любовь.

Она пьяна — он укрощён её ненасытной жаждой, лишён победы и славы, в которой он только что был уверен.

А его настигает слабость неумолимого поражения, бунт его сексуальной материи: уже разлипаются его внутренние каналы, и вперёд устремляется густая и белая от спелости сперма, вызывая мучительный зуд неизбежного извержения. Как назло, стихла музыка. Прямо на глазах, как будто из музыки вышел воздух, огненные звуки сдулись и потухли. Его тело уже не сопротивляется, не отвечает на ласки, чувственно умирает в конвульсиях собственного извержения, оно становится трудноуловимым, непонятным…

Происходит всеобщее растворение, попадание во всёвозрастающую зависимость… Перед приходом темноты чувства ещё раз обостряются, наливаются силой, но на сей раз не той силой, какую он уже истратил на наслаждение, а той, что родилась в поражении, как магнетический крик, провозглашающий истинное достижение глубины, всего лишь теоретический крик… потом всё перемешивается, чернота лезет из дыр, сгущается в пространстве… И материя становится темнотой. Ничего. Космическая Ночь… Последней инсталляцией для человека становится всего лишь его последний крик, а не Господь Бог.

Женщина растерялась, она сразу ощутила, но не поняла что это обморок. И она замерла, затаилась, лёжа под ним. Это был первый мужчина в её жизни, который потерял сознание во время оргазма. Конечно, она не любила слишком примитивных мужчин, которые едва слив сперму, уже спешили застегнуть ширинку на брюках. Но сейчас она столкнулась с другой крайностью.

С человеческим качеством.

Ведь астронавигатор Камень с отмороженными космосом чувствами, отрицающий утешение, какую-то мораль, любое успокоение, не будет выставлять на показ мучения и непреходящую боль своего сердца. Он не похож на Иисуса Христа — в обречённой радости распятого, уже довольного своим смертным приговором, уже созидающего себя в полном сознании, отрицании, комедиантстве, своеобразном демонизме… Он не похож на апостолов, утонувших в проклятом философском вопросе, который сначала Господь Бог, а затем и цивилизация, со всей откровенной жестокостью предъявили человеку в первом столетии: «Чего стоит жизнь человека? Стоит ли она вообще того, чтобы быть прожитой?»