И Клеточников старался. Только — не для Кирилова.

 НОЧНОЙ ВИЗИТ

К исходу третьего месяца службы Клеточникова в полиции у Александра Михайлова, помимо клеенчатой тетради со списком агентуры, оказался десяток других тетрадей. В них находились копии важнейших политических доносов, составленных и штатными агентами и добровольными осведомителями Третьего отделения.

Михайлов — Дворник и Николай Морозов — Поэт только диву давались, читая нелепости, нагороженные в этих сочинениях. Особенно поражали их фантастические истории, которые складывала о них самих, о революционерах, пылкая студенческая молодежь. Все подобные истории заносились аккуратно в дела Третьего отделения, анализировались там и изучались, хотя на девяносто девять процентов это были самые невероятные выдумки.

— Авантюрный роман! — улыбался Михайлов. — Необыкновенные похождения нигилистов в Петербурге, или…

— …Или новые приключения Гулливеров среди лилипутов! — подхватывал Поэт. — Александр, кстати, ты обратил внимание, в каком-то доносе упоминается, что студент Исаев из Технологического института крамольно разговаривал в присутствии шпика. Я знаю этого студента и думаю, что шпик прав — Исаев действительно очень способный малый и очень опасный для правительства человек. Поэтому к нему стоит, пожалуй, присмотреться.

Сведения Клеточникова Михайлов считал бесценными для организации. Бутылкой шампанского отпраздновал он, всегдашний трезвенник, большое событие в их работе: Клеточникову поручили составлять списки секретной агентуры для получения денег.

— А ведь в тебе, Николай Васильевич, — сказал он, поднимая бокал, — писатель пропадает. Ты всю эту свору так описал в клеенчатой тетради и снаружи и изнутри, что они прямо как живые стоят у меня перед глазами. Ну, за успех!

Оба выпили.

— Может, когда-нибудь и напишу о них обо всех по-настоящему, — вырвалось у Клеточникова. Но он тут же усмехнулся и сыронизировал: — Все тем же жемчужным почерком буду писать романы о тайной полиции.

— Конечно! После победы революции! — с удовольствием поднял Михайлов вторую рюмку.

Драгоценного своего друга вожак подполья берег, как святая святых. Ему запретили встречаться с кем-либо, кроме Наташи и Дворника, запретили заходить куда-либо, кроме Наташиной квартиры. О его существовании не знали, за исключением четырех-пяти человек, даже в Центре партии, а подлинную фамилию Агента знали первое время только Дворник да Поэт. Когда к Михайлову приставали товарищи: «Из каких источников у тебя, Дворник, такая поразительная осведомленность?» — он лишь болезненно морщился и жаловался:

— И так буквально каждый знает у нас обо всех делах, хотя заранее договаривались, что знать будут не больше, чем должны знать. Неужели нельзя хоть эту единственную настоящую тайну иметь в секретной организации?

Сконфуженные товарищи умолкали.

Сам Клеточников, в свою очередь, почти ничего не знал о тайнах подпольного мира.

— Так мне будет спокойнее, — остановил он Михайлова, когда тот однажды из деликатности хотел ему кое-что открыть.

— Что надо — я узнаю из служебной переписки. А больше — не надо.

И вот однажды этот до предела засекреченный подпольщик прибежал ночью прямо в номер к Михайлову; прибежал в гостиницу, где на него не могли не обратить внимания портье, ночная прислуга, дворник или люди, специально связанные с полицией. Когда раздался сильный стук в дверь, Александр первым делом выхватил из-под подушки револьвер и быстро переместился к окну — настолько он был убежден, что в такой час явиться могут только жандармы. Но Клеточников!..

— Войдите, открыто!

— Взяли Клеменца, взяли Обнорского! — не здороваясь, выпалил с порога разведчик.

— Знаю.

— Вы виноваты, вы! — проскрежетал Николай Васильевич со злым упреком.

— Что, опять он?

Клеточников утвердительно прикрыл глаза и, не в силах выговорить ни слова, вдруг начал нервно бегать по комнате. Наконец заговорил, задыхаясь:

— Сегодня вечером было особое собрание сотрудников отделения. Кирилов устроил великую распеканцию. Дескать, позор, до чего дожили! Москвичи обскакали! Он, оказывается, пять лет за Клеменцем охотился. Следующий удар уже намечено нанести по Центру партии. Виноваты будете вы, только вы, вы одни, я вас предупреждал о нем тысячу раз…

— Успокойтесь, — ровно и мягко остановил его Александр. — Расскажите подробно об этом собрании. При чем тут москвичи, я не понял?

— Да ведь Московское жандармское управление — это вечный соперник нашей канцелярии! Такая грызня с ним идет… А тут они нас обскакали. Он ведь на них работал…

Вслушиваясь в нервный, сбивчивый доклад Клеточникова, Михайлов вспоминал, сопоставлял, связывал разобщенные, случайные факты. И все больше перед его мысленным взором прояснялась история страшной провокации, которую два месяца назад начал раскрывать Клеточников, едва прикоснувшись к делам Третьего отделения.

— Степан Халтурин… Виктор Обнорский… Кто бы мог подумать… «Северный союз» — этот образец конспиративной организации… Кто бы мог подумать, даже предположить…

Михайлов снова и снова перебирал в памяти события недавнего прошлого.

 «СВЯЗНОЙ ОБНОРСКОГО»

Когда это началось? Когда он впервые услышал про Халтурина, Обнорского, про их друзей?

Пожалуй, года три назад, во время стачки на Невской окраине, которую направляла рабочая секция «Земли и воли».

Плеханов тогда познакомил его, «финансиста» забастовочного фонда, с вожаком рабочих. Высокий столяр с удивительно добрыми глазами, с обходительными манерами вежливого и деликатного человека, Степан Халтурин сразу понравился Катону-цензору, как звали тогда Дворника. В Халтурине Михайлов чувствовал родственную ему силу прирожденного организатора. Именно Степан впервые рассказал Михайлову, что в рабочей среде ходят слухи об Обнорском. Дескать, некогда, лет пять-шесть назад, действовал в Питере какой-то Виктор Обнорский, рабочий особого ума, знаний, воли. Всюду, где Обнорский появлялся, возникали рабочие кружки. Потом, как водится, кружки проваливались, жандармы забирали всех до самого корня, но Обнорский всегда ухитрялся исчезать, чтобы появиться в другом месте и снова приняться за организацию рабочего класса. Бежав от полиции из Петербурга, он организовал новые кружки в Одессе, слившиеся потом в «Южно-русский союз рабочих», оттуда внезапно исчез за границу, где, по слухам, собирался изучать опыт борьбы европейского пролетариата.

Годами ждали рабочие приезда Обнорского из Европы: «Приедет Виктор — будет дело!» Но Степан Халтурин считал эти разговоры об Обнорском прямо-таки вредными для рабочего движения.

— Понимаете, его ждут, как второго Христа! — горячился Халтурин. — Вот грядет из Европы и принесет успех и удачу рабочему делу. Послушайте, а может, этого Обнорского и вовсе не было? Может, Обнорский — сказка, придуманная рабочим людом себе в утешение?

Во всяком случае, сам Халтурин вовсе не собирался ждать никаких мифических «Обнорских»: он немедленно принялся в столице собирать и сплачивать первую массовую организацию петербургских рабочих. Созданный им в короткое время «Северный союз русских рабочих» был задуман Степаном как зародыш рабочей партии.

Вторично об Обнорском Катон-цензор услышал через год. И тоже от Степана, когда тот привел на свидание своего ближайшего соратника по союзу. Это был коренастый темноволосый крепыш, весь будто сплетенный из тугих мускулов. На его умном и волевом лице, к которому очень шла остренькая, аккуратно подстриженная бородка, поблескивали черные глаза.

— Иван Козлов, связной Обнорского, — представил товарища Степан. Представил так просто, будто это не он всего лишь год назад отказывал Обнорскому даже в праве на существование…

Рабочие вожаки — так помнится Александру — пришли договориться о печатании в народнической типографии первой прокламации «Северного союза русских рабочих»: своей типографии у них еще не было. В распоряжении «Земли и воли» находились силы лучших публицистов того времени — Глеба Успенского и Николая Михайловского; были у нее и свои собственные, замечательные литераторы — Плеханов, Морозов, Клеменц, Тихомиров, Кравчинский — редакторы центрального печатного органа народников. Но даже на этом блистательном, звездном фоне народнической публицистики прокламация, составленная простыми рабочими для простых рабочих, поражала силой своей искренности и напряженной работой мысли. Будто целый класс, просыпаясь, всматривался в незнакомую, в путаную и сложную жизнь и исследовал опыт истории, чтобы рывком поднять на свои плечи ответственность за судьбы России. Александр Михайлов, человек внешне сдержанный и ироничный, пришел прямо-таки в восторг, прочитав первые политические сочинения русских пролетариев.