— Гордый! Пренебрегает платой за услуги, — сердито буркнул Дворник. Но внутренне смягчился: все-таки злостным предателем Гришка не стал.

А Гришка предпринимал отчаянные усилия, чтобы связаться с товарищами и объяснить мотивы своего поведения. Он разбрасывал на тюремном дворике записки во время прогулки, накалывал буквы в евангелии из крепостной библиотеки. Содержание всех его посланий было примерно одинаковым: друзья, не клеймите, не презирайте меня, я трижды жертвовал жизнью, а сейчас пожертвовал и честью. Верьте, что я все тот же, ваш честный и верный Гришка.

Нет, он не хотел уйти в могилу с клеймом предателя! Надо все объяснить, и они поймут, они сами последуют его примеру… Но связаться никак не удалось. Все записки и евангелие были перехвачены надзирателями: об этом сказал ему смотритель. Гольденберг, разумеется, не знал, что каждое его слово передается Клеточниковым прямо в Распорядительную комиссию. Отчаявшись, он решил испробовать последнее средство: попросил у петербургского прокурора Плеве свидания с заключенным Зунделевичем. Он уверял, что сумеет убедить Зунделевича пойти по пути примирения с властью.

Любимец министра Лорис-Меликова, Плеве к тому времени надзирал за всеми делами, имевшими отношение к «Народной воле». Это был хитрый, проницательный и склонный к авантюре чиновник. Ему захотелось испробовать эксперимент, предложенный Гольденбергом. В конце концов риск невелик: Гольденбергу уже некуда деться. А предложение «разговорить» самого Зунделевича, «царя границы», знаменитейшего из подпольщиков, открывало такие безграничные возможности, что Плеве даже мечтать об этом побаивался.

Он разрешил неслыханную в крепости вещь — свидание двух заключенных в комнате следователей. Игра была крупная, и свеч она стоила!

Но Плеве не знал, что всем заключенным, чьи фамилии упоминал Гольденберг, были тайно переправлены в камеры копии с его показаний. Подсудимые готовились к процессу во всеоружии секретных сведений обвинения. И Зунделевич ко дню свидания уже знал, что сказал, что мог сказать и что должен был сделать его бывший друг. Об этом позаботились Клеточников, Михайлов и кадет Богородицкий…

Несколько дней после свидания Гольденберг что-то торопливо писал. А на конспиративных квартирах ждали результатов этого разговора, который должен был открыть Гришке глаза. Результаты стали известны шестнадцатого июня.

— Сегодня в полиции траур, — сообщил, наконец, Клеточников. — Вчера в час дня в Трубецком бастионе на полотенце, привязанном к крану рукомойника, повесился государственный преступник Григорий Гольденберг.

— Он правильно понял приговор партии, — сурово произнес Михайлов.

— После Гольденберга осталась рукопись «Ко всем честным людям мира», где он описывает историю своего падения и невольного предательства.

— Хватит об этом жалком предателе. Казнь совершилась! Стены крепости не сумели сохранить жандармам их свидетеля. И не будем больше о нем говорить: пусть разбирается история.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОВАЛ

ОДИН ИЗ ПЯТИ

Он сидел в камере смертников Трубецкого бастиона.

Утром его должны были повесить рядом с четырьмя товарищами на соседней куртине. А пока тянулась последняя в жизни ночь.

За плечами у смертника — двадцать шесть лет. Из них десять он отдал революции.

Еще шестнадцатилетним подростком, учеником кораблестроительной мастерской, он ходил на политические сходки. Ему довелось за последние десять лет бороться рука об руку с лучшими людьми движения.

Он знал великого агитатора своей эпохи — Князя[6], имя которого шепотом произносили в цехах. Немного их осталось, тех, кто помнит князя. .

Первыми его воспитателями были революционеры брат и сестра Ивановские. Потом, через несколько лет, он тоже у них останавливался, лечился, отдыхал, тогда он уже стал террористом.

Было в его жизни такое. В динамитной мастерской жандармы захватили четырех человек. Одного повесили, двое пошли в бессрочную каторгу. И только он один сумел спастись: вырвался из рук жандармов и выпрыгнул из окна на глазах у целой толпы.

Этот удачный побег вызвал к нему доверие: его привлекли к покушению под Александровском. Там он водил за руки товарища Тараса — Андрея Желябова, страдавшего куриной слепотой, к насыпи, где Тарас на ощупь рыл подкоп и подводил провода взрывателя. Втроем они лежали в овраге, прислушиваясь к шагам обходчика, — Тарас, Тихонов и он. Завтра он закачается в петле рядом с Тихоновым.

Уцелел Тарас. Где-то он теперь?

Холодные, темные ночи стояли тогда под Александровском. Снег перемежался с дождем. Потоки ледяной воды грозили обнажить провода. Втроем они мерзли, блуждали в темноте, не находя от усталости дороги. Главный техник партии Кибальчич приехал ревизовать их работу. Он не нашел ни одной ошибки. Как они тогда гордились этим!

Тарас говорил: «Мы здесь, в этой группе, все из рабочих или крестьян. Царь должен погибнуть от руки трудового народа».

А потом — неудача. Несколько дней они лежали больные от нервного переутомления. И снова, той же группой, стали готовить новое покушение.

И вдруг — арест. Взяли их двоих. Тарас уцелел.

На суде они держались с честью. В последнем слове он заявил, что сочтет любое помилование оскорблением для себя… Но помилования не было. И вот теперь пятеро смертников — Саша Квятковский, Андрей Пресняков, Степан Ширяев, Василий Тихонов и он — ожидают утра казни.

Он один в камере. Рядом нет товарищей, любивших его, своего рабочего парня. Он вырос среди явок, среди динамита, типографий, он провел всю свою короткую жизнь среди будущих смертников и бессрочных каторжан. И вот, наконец, остался один на один с собственной совестью — он смертник!

Жизнь кончена.

Ему стало страшно. Невыносимо страшно.

Впервые за десять лет он подумал, что, в сущности, не знает, за что боролся. Никогда не учился — не хватало времени, да и желания особого не было. Редко читал — не любил этого. За него учились, думали, читали другие, и он доверял их уму и знаниям. Он шел за ними, как солдат идет за своими командирами. А сейчас за доверие требовалось заплатить самую высокую цену — жизнь. Не всякий оказывался на это способным.

Он не спорил — он прожил жизнь хорошо. Именно так, как мечтал ее прожить: с опасностями, в борьбе с врагом, все время играя со смертью. Но вот теперь пришлось умирать, а он впервые задумался: за что? Товарищи это знали, а он — как оказалось — нет. Не знал. Все выглядело неясным, туманным и, по правде говоря, неважным. Для него лично — не слишком важным. Хорошо, что об этом никто из них никогда не догадывался и, наверно, уже не догадается.

Кой черт все-таки угораздило его дерзить судьям! Ведь у него имелись шансы выжить: он участвовал всего в одном покушении, а все остальные — в трех или в четырех. В такой компании он мог бы свободно получить Сибирь, если бы не бахвалился насчет оскорбительности помилования. А теперь — поздно. Теперь — смерть.

Но ведь это же несправедливо. Те — три раза виноваты, а он — всего один. Это должен кто-то понять.

…Идут по коридору. Священник? Обострившиеся в тюрьме внимание и слух напряглись. Нет, топают по-военному. Помилование?! Или — пора? Сейчас? Ночью?

Ему захотелось закричать.

Дверь камеры отворилась. Вошел дородный светлоусый мужчина в генеральском мундире, и уже с порога ободряюще улыбнулся заключенному. Тот удивился: начальник петербургской жандармерии у него в гостях?