Я ковыляю к нему и поднимаю с земли за плечо.

- Садись за стол, – говорю, – похавай для начала, потом будешь аккорды подбирать, бездарь! Я тебя научу играть как положено, звезду из тебя сделаю вседревнерусского масштаба, а может и древнемирового, как карта ляжет.

Часа через полтора под этнический аккомпанемент мы во все горло орем “Катюшу”, “На Дону на Доне”и “Черного ворона”.

И это последнее, что я могу связно вспомнить...

В сенях топот. Раздается недовольный голос Шепета:

- Долго спите, – говорит, широкими шагами проходя в горницу. – Стяр, там к тебе уже Липан с Ноздрей и с этим, мать его кудесницу, живоглота... с Шишаком притопали. Ждут.

На Шепете красуется новая черная повязка через левый глаз. Прежнюю он вчера умудрился порвать, чем не преминул воспользоваться, нарочно пугая окружающих неровным краем раздробленной глазницы и черным провалом под дряблым веком. Его единственное око водянисто-мутно и горит красным кроличьим огнем.

Надо подниматься. Неудобно службу с прогула начинать, так и попросить с работы могут.

- Где мой костыль?

- Ты ж его потерял, не помнишь что ли? – голос у Гольца надтреснутый как у больного.

- Где? Как я без него домой-то приковылять сумел?

Все жмут плечами. Даже Криня, которому должно сейчас быть хуже всех, а он уже как огурец, с воодушевлением мечет на стол принесенный Шепетом нехитрый хавчик.

Ну и дела, чтоб я еще раз с ними пил, да ни за что! У нас, ведь при Фроле как было поставлено: все пьют, но как минимум один обязательно на стреме. На всякий случай, в качестве защиты от беды или от дурака. Ну, тут уж сам виноват. Десятник все таки, почти офицер, мог и развод сделать по всем правилам. А если б покалечился кто, и так нехватка людей в десятке.

Кусок в горло не лезет. Шепет подозрительно жив и разговорчив. Болтает всякую чепуху, вчерашнюю вакханалию вспоминает в красках. Похмелиться, похоже, успел где-то, бродяга. Отпиваю из кринки козьего молока и решаю с утренней трапезой завязать.

- Ах, да, – вспоминает вдруг Шепет. – Завиду ночью худо стало, рука почернела вся как головня, а сам горячий, что огонь. Данью в терем вызвали и Дохота травника. Боярыня сама не своя, аж трясется вся.

Дерьмовые новости. Однако я не удивлен. Сколько Завид с отрубленными пальцами проходил? Чуть меньше недели? Сомневаюсь, что ему кто-то правильно сформировал культю, натянул кожу, зашил, обеззаразил. Это же целая операция, ничуть не легче и не проще той, что худо-бедно сделали в свое время Рыкую.

Жила приносит свежесрубленную, оструганную ветку, что должна временно послужить мне взамен утерянного костыля.

Под напутственный храп деда Чурка выдвигаемся в усадьбу.

На боярском дворе, практически в воротах, нас встречает боярыня в темных одеждах, просит меня зайти с ней в терем.

Да, не в себя тетенька, аж с лица спала. Понять ее не мудрено. Мужа потеряла, пасынок старший в отъезде, боярство под себя подгребает, младшенький при смерти. Таким способом и вне терема оказаться можно. Всхуднешь тут.

Губа у Головача была совсем не дура. Стан у боярыни крепкий и ладный как у молодухи, потемневшее от слез лицо и потухшие большие серые глаза миловидности ее совсем не портят.

Я догадываюсь о чем она желает со мной перетереть и не обманываюсь в ожиданиях. Боярыня, едва мы усаживаемся на лавку за столом, на котором недавно возлежал усопший Головач, начинает осторожно прощупывать меня на лояльность, дескать, не выгоню ли я ее из дому с детьми да внуками ибо, по сути дела, она со смертью мужа здесь уже не хозяйка. Сын ее еще слишком мал, чтобы стать настоящим боярином, подмогой князю Рогволду, а на девок и рассчитывать нечего. Еще она очень переживает, что вернется в боярском звании мужнин братец Минай и вот тогда очень многим не поздоровится.

Ситуация, однако, у бабы.

Я ее заверяю, что, пока не вернется Бур, никакого произвола по отношению к ней и ее отпрыскам не допущу, а там уже пущай сами договариваются, как меж собой решат, так и будет, я тут ни при делах.

Боярыня, на мой взгляд, остается нашим разговором довольна. Она облегченно вздыхает и приглашает весь мой десяток сегодня и впредь приходить к обеднему времени в общую трапезную.

С этого надо было начинать, это ж какая экономия на боярских харчах столоваться! Вкупе с жалованием и левым приработком можно поднапрячься и скопить те самые пуды золота, что для колдовства нужно, не сразу, ясное дело, а за пару-тройку лет скоплю.

Спрашиваю про Завида. Боярыня говорит, что Данья с Дохотом от него не отходят. Если не завтра лучше не станут будут руку ему по локоть резать.

М-да, хорошего мало. Был парень без пальцев, станет без руки. Ладно бы жив остался...

Вижу с крыльца плечистую фигуру Липана. Возле него почти такой же здоровый тип, по всей видимости, Ноздря и давешний цыганистый Шишак в неизменной кожаной безрукавке, подвижный как ртуть.

Я прошу Гольца раздобыть три наперстка и сухую горошину. Нахожу ровную поверхность в виде обработанной рубанком широкой тесины и в укромном местечке за амбаром посвящаю простодушных жуликов в таинство величайшего лохотрона девяностых годов двадцатого столетия.

Зенки Шишака загораются дьявольским огнем. Он мгновенно рубит фишку и через десять минут вполне профессионально с сухим треском катает горошину по доске, в нужный момент виртуозно зажимая ее между пальцев. Из двадцати попыток мы сообща угадываем три раза, в остальных случаях победителем выходит Шишак.

Напоследок я знакомлю их с понятиями “подставной игрок”и “силовая поддержка”. С полчаса мы репетируем, разыгрывая целые спектакли с участием Гольца в качестве подставного и Ноздри как боевика. Велю сильно на ставках не борзеть, к убогим и нищим быть великодушными, а долю мою приносить в конце каждой недели в размере половины от общего дохода дулебской шайки, иначе сами понимаете...

Довольный Липан уводит своих жуликов. За амбаром я остаюсь с Гольцом.

- Ну ты даешь батька! – говорит он восхищенно. – На все руки от скуки!

- Что есть, то есть, – говорю самодовольно.

- А что это за знак у тебя на левом плече? Будто жук диковинный с хвостом.

Я вспоминаю как пялился Голец на мою наколку вчера на речке и становится мне неуютно.

- Сам ты – жук. Скорпион это. Набивался тем, кто побывал на войне.

- На какой это ты войне побывать успел, – хихикает Голец. – В детстве что-ли?

- Можно и так сказать, – говорю. – А воевал я в лесиситых горах Бразилии, где много-много диких обезьян. У меня и медалька имеется.

- Медалька?

- Награда такая, кругляшок блестящий, на груди носить можно, чтоб все видели.

- За что награда?

- За то, что командира испод огня вытащил.

- Из огня?

- Пусть будет – из огня. Спас, короче, старшого, вот меня и наградили.

- За что воевали?

- За мир, за что еще воюют.

- Победили?

- Типа того.

- Скор-пи-он, – медленно произносит Голец. – Красивое слово, сильное. Раньше, вроде, не было его у тебя?

- Много ты понимаешь, – говорю. – Было или не было, тебе какая разница? Помалкивай, понял?

- Понял, – говорит и снова шепчет понравившееся слово.

Три дня по моей просьбе Шепет с Рыкуем муштруют моих разбойничков, приучают к солдатской жизни. Рыкуй где-то надыбал новую тетиву и Невул теперь носится со своим луком как курица с яйцом. Для него в качестве мишени набили сеном мешок, который он с упоением принялся долбить стрелами с разных дистанций. Жила, Криня и Голец с энтузиазмом учатся оружному бою на мечах и булавах. Их заставляют метать в мишени сулицы и прикрываться от атак щитом.

Меня по причине временного увечья пока не трогают, сижу себе на камушке, на солнышке греюсь, за тренировками наблюдаю да ножики в поставленную стоймя деревянную колоду швыряю. Боярский малолетний сынок Тихонька с удовольствием мне их подает.

Обедаем как и обещала боярыня вместе с дворней в общей трапезной, спать с Гольцом и Криней уходим в избушку Чурка, где для нас плотник сладил спальные места. Жила и Невул ночуют при тереме.