— Монька! Неси ужин благородным гостям!

На удивление, легко перебирая отёкшими ногами, она поспешила к двери на хозяйскую половину, кинув через плечо:

— Овес в клуне.

Усталые, изнеможенные дорогой путники остались одни. Уги плюхнулся на скамью, вытянув вдоль досок ноги. Долговязый уселся рядом.

— Накормлю Черного. — Микка вышел во двор.

Немой Го устроился под лестницей, повернувшись лицом к входу. Из-под полога халата торчала взведенная дуга, а по левую руку на соседней лавке накрытые платком покоились арбалетные болты.

Лишь сержант остался посреди комнаты с дымящимся ушатом в руках.

— А что значит «деньги есть»? — поинтересовался Долговязый.

— Есть хочешь?

От этих слов рот кашевара до краев наполнился слюной, и он утвердительно кивнул.

— Значит, будешь есть. И наедайся надолго. Все остальное — не твоя забота. Денежки нам пригодятся самим. И золото тоже. А теперь всем мыться.

С этими словами сержант поставил ушат на край скамьи и принялся плескать в лицо горячей жидкостью, отдаленно напоминающей чистую воду.

Вернулся капитан с седлом на плече.

— Великолепный овес. Черный давно не ел такого.

Положив сбрую на скамью, обратился к Дрюдору:

— Серебряный томане́р — это много. Что вы собираетесь предпринять?

— Доверьтесь мне, господин капитан. Я знаю, что делать.

— А мне все едино. — Уги удобней расположился на широкой скамье, — мои карманы пусты, а эта корова, после того как я наемся и высплюсь, пусть хоть повесится от злости.

— Может так и станется, — процедил сержант.

Вошел старик с двумя перекинутыми через локоть большими застиранными полотенцами.

— Куда путь держите, милейшие? — угодливо спросил Дрюдора.

— В провинцию Гэссер.

— Далековато будет.

— Доберемся.

— Это там сейчас Хор?

— Угу.

— Не все его предали?

Сержант удивленно поднял бровь.

— Ты здесь работником, старый?

— Да, за харчи и ночлег. Молодые воюют.

— А откуда знаешь про короля?

— Люди ездят по дорогам, у многих между зубами болтаются языки.

— Ну-ну. А у тебя, стало быть, есть уши. Вон они какие.

И вправду, уши старик имел огромные, что свидетельствовало о покладистом характере и крестьянской сметливости. Обтянутый высохшей кожей без капли жира под ней, а торчащий, как пика конного латника в боевом положении нос придавал лицу комичности.

— И нос длиннющий. Видать, любишь лезть в чужие дела.

Работник хитро прищурился, подавая сержанту полотенце:

— Вижу вы, люди добрые, без оружия путешествуете. И не боитесь в военное-то время? Отчаянные. Странно всё это. К Хору значит, идете? Угу. Все от него, а вы, стало быть, к нему.

— Что ж тут странного, старик?

— Раньше купцов по тракту шныряло тьма тьмущая. Караванами останавливались. Что ни день, новый обоз. Шелка возили и железо. Крупы и соль. Всё возили в Красный Город. А сейчас что? Королю всё мало. Сперва решил соседей грабить, потом трофеи не поделил со своими же. А теперь и подавно…

— Нехорошо говоришь. Ты — подданный короля.

— А я чего? Я и говорю — король наш велик. — И не по годам звонким голосом крикнул: — Ура королю Хору!

— Чего разорался? Дров принеси! — донеслось из хозяйской.

Крикун тут же притих, затем почти шепотом продолжил:

— Я и говорю — ура королю. А что кочевники в Дикой Стороне разбойничают, и что купцов нет, а токмо солдатики без денег да без сапог… А что нам? Нам всё едино — ура королю.

— Да ты, видать, насмехаешься, старый? — Дрюдору не нравился тон.

— Что вы, милейший, как можно?

Пока шел этот странный разговор, все успели умыться. Последним был Уги. Он не стал мыть лицо, а блаженно сунул грязные ноги в ещё не остывшую воду и вздохнул так, словно то был последний его вздох при этой жизни.

Тем временем сержант распалялся всё сильнее. Его крайне раздражал ехидный большеухий старикашка. И хотя Дрюдору было совершенно наплевать и на короля Хора, которому верой и правдой служил с первого дня войны, и на всю Геранию с юга до севера, пусть хоть разорвут её кочевники с островитянами, или Монтий с Хором, всё же он старался иметь хоть какие-нибудь политические приоритеты. Поэтому и решил приструнить сарказм старого циника.

— Гляди, старик. Сегодня Хор в осаде в Гэссе, а завтра сюда нежданно-негаданно нагрянут стражи Инквизитора. С ними-то и поделишься мнением о короле. Неужто запамятовал, что у Инквизиции тысяча глаз?

— Угу, — промычал старик, соглашаясь, и засеменил на кухню.

Не успел он скрыться за дверью, как показалась большеглазая Монька с казаном дымящейся похлебки. Долгожданный аромат ударил в нос так, что у присутствующих закружилась голова, и засосало под ложечкой. Уги вскочил с лавки, Долговязый с выступившей на висках испариной закатил глаза и издал сдавленный вздох облегчения — наконец-то. Монька взгромоздила казан на стол, и все заворожено уставились на варево, одним лишь видом дурманящее сознание. Пока девка, наклонившись над столом, расставляла миски и кружки, пока резала свежий, хрустящий под ножом хлеб, никто и не глянул на соблазнительно вывалившуюся из полурасстегнутой рубахи её сочную молодую грудь. Всех заворожил вид еды.

Лишь Го оставался невозмутимым. Он так и продолжал сидеть, не сводя глаз с входной двери, ласково поглаживая под халатом взведенный арбалет.

После плотного ужина накатила приятная усталость. Старик, то ли чтобы задобрить сержанта, то ли для компании, вынес кувшин молодого вина и после первых чарок постояльцы, захмелевшие и довольные, разом испытали, что такое настоящее счастье. Мечник с командиром, без конца чокаясь увесистыми кружками, осушали одну за другой, а старик, раболепно заглядывая в их пьяные лица, непрестанно нахваливал короля и свиту, время от времени осыпая проклятиями головы его врагов.

Первым ушёл спать молодой барон. Он совсем не пил вина, да и ел мало. Тщательно сбрив походной бритвой островками пробивающийся на розовых щеках юношеский пушок, он пожелал спокойной ночи и поднялся наверх. Следом проследовал Уги. На непослушных, но чисто вымытых ногах, едва не свалившись по дороге, он еле доплелся до кровати.

Со стариком остался сержант. Раскрасневшийся, подобревший, он глядел теперь на собеседника приветливо и дружелюбно. Даже шлепнул по упругому заду пробегавшую мимо Моньку, отчего та игриво хихикнула и скрылась за кухонной дверью. Наконец, пожелав старику долгой жизни, тоже отправился на покой. Следом ушел старик, и только оставшийся за столом кашевар ещё долго выуживал хлебным мякишем из казана остатки похлебки.

Вскоре все стихло. Над хутором повисла круглолицая оранжевая луна, собаки давно перестали лаять, и даже цикады затихли в сухой, выжженной солнцем траве. В конюшне разомлев от сытного овса, дремал Черный, а из комнат второго этажа доносился мерный храп крепких, промытых вином глоток. Не было слышно лишь немого. Он так и заснул под лестницей с открытыми глазами, сидя на покосившейся старой лавке.

Но спокойная ночь длилась не долго. Ближе к полуночи её сонное течение внезапно нарушил истошный вопль, раздавшийся у входной двери. Гортанный и страшный, похожий на шипение змеи. Он прервался так же внезапно, как и возник.

Из кухни с лампадой в руке выбежала испуганная Монька и застыла на месте. Напротив, рядом с выходом, тусклое свечение вырвало из мрака прислонившийся к стене человеческий силуэт. Нерешительно передвигая ватные ноги, подняв лампадку повыше, Монька сделала шаг. У стены в неестественной позе с повисшими вдоль тела, словно плети руками, стоял человек. Стеклянные глаза полуночника пялились на белую Монькину грудь, а торчащий из горла арбалетный болт, насквозь пробив кадык, прочно пригвоздил его к стене сруба. Шипя и захлёбываясь, он изо всех сил пытался удержать в дрожащей слабеющей руке увесистый колун.

Тут же наверху послышался грохот, словно мешок с картошкой уронили на бревенчатый пол.