— За версту угнал. Теперя не потеряется, а с Проняхина магарыч сдерем, цельную четверть. Поехали. Не то мошка заесть.

Ленька снова лег и вытянул вперед правую руку с намертво зажатым в кулаке браунингом.

Спелый как помидор диск солнца укололся об острую пику могучего кедра и застрял на ней. Зудела мошка, лезла в рот и нос. Все мышцы Теткина занемели, и если бы ему вдруг сейчас потребовалось подняться, то он не смог бы.

Еще некоторое время он лежал, пока до сознания не дошло, что опасность миновала и можно наконец встать или, на худой конец, сесть. Подтянул ноги, сел, вяло провел ладонью по лицу, давя мошку, посмотрел на окровавленную ладонь и вытер о штанину. Куда шли эти люди и откуда, оставалось неизвестным. Но что Хроська уже где-то на пути в Мухачино — это уж точно. Ленька задрал подол рубахи, засунул браунинг за пояс. Ощутив кожей холодок металла, почувствовал себя спокойнее.

По следам на малоезженой дороге он определил, что двое направились в лес, вдоль Тещиного ручья, один ушел в сторону Черемшан. После минутного раздумья Теткин вернулся к тому месту, где полдничали двое, и принялся разглядывать притоптанную траву. Но сколько он ни приглядывался, не нашел ни единого доказательства тому, что четверть часа назад здесь кто-то был: ни клочка бумаги и даже ощурка колбасы с чесночным запахом.

Версты три прошагал Теткин, прежде чем увидел на обочине дороги Хроську, и чуть не заплакал от радости. Хроська мотала своим безобразным хвостом, раздвигая мордой пахучее таежное разнотравье. Почуяв шаги, она вскинула голову, как боевой конь, запрядала ушами. Видно, не всегда Хроська была такой вислобрюхой водовозной клячей, помнила и она лучшие времена, когда ходила под седлом красногвардейца. Хроська враждебно скосила фиолетовый с голубыми искорками глаз, но узнала Леньку и потянулась к нему мягкими отвисшими губами, ткнулась в его плечо. Ленька погладил кобылу по жилистой шее, похлопал легонько, что-то бормоча трогательное и неловкое. Накинул уздечку и повел Хроську на поводу.

До Мухачино осталось осилить ее более десяти верст. Сущие пустяки по сравнению с тем, что пройдено. Длинные лохматые тени легли поперек дороги, Ленька неслышно ступал по мягкой влажной земле, и только Хроська, старчески приволакивая вопи и приседая крупом, нарушала ритмичной поступью хрупкую тишину.

Гадючья поляна. Август 1927 г.

Матрена перешла ручей, оглянулась. Никто не смотрел ей вслед. Прошла еще немного и, когда вступила в лес, подобрала юбку и что есть духу бросилась по еле заметной тропинке, которая вела на Гадючью поляну. Поляна та славилась в ягодную пору крупной и душистой малиной. Но мало кто зарился на эту поляну из-за обилия гадюк, и были здесь они особенно ядовиты. Поляну еще называли Сонькиной, по имени дочки Прасковьи Говязиной, умершей от укуса гадюки лет пятнадцать назад.

С той поры поляну обходили стороной.

Четверть часа прошло, Матрена все бежала, задыхаясь, и белая в горошек косынка трепетала на ее шее. Когда показался горелый дуб, она убавила бег, потом перешла на шаг, утирая потное лицо косынкой. Миновала маленькую пологую балочку, еле двигая ногами, а потом и совсем остановилась, прижавшись спиной к кривобокой березке. Матрена стояла тяжело дыша, озираясь и покусывая пунцовые, цвета подмороженной калины, губы. Кругом стоял молчаливо густой лес. Тюкал дятел, как будто чего-то боясь. Треснул сучок. Матрена вскрикнула и отшатнулась, закрыв лицо локтем, как от удара. Перед ней на расстоянии двух шагов стоял Семен Лялин с котомкой за плечами и карабином в руке. Минуту-другую они изучающе глядели друг на друга. Дубленое лицо Лялина сморщилось в усмешке, но серые чуть навыкате глаза оставались холодными и безучастными.

— Зачем звал?

— Пришла все же? — сказал он. — А я-то думал, не видать мне тебя. Это хорошо, что пришла. — Он подходил к Матрене медленно, крадучись, неслышно ступая по густой траве, а она пятилась, готовая закричать на всю тайгу.

— Не подходи... Богом прошу, не подходи, — шептала она чуть слышно.

— Ну чего ты... Съем я тебя, что ли? — так же тихо шептал Лялин, придвигаясь к ней. — Не боись, тебе говорю...

Матрена чуть не упала через поваленную лесину, ноги ее уже не держали, и она села. Лялин стоял перед ней, глядя сверху вниз, и лицо его все так же морщинилось в улыбке.

— Да не трясись ты. Ужель такой страхолюдный стал? — Сбросил котомку, опустил карабин.

— Чего тебе надоть от меня, чего ты меня преследуешь, чего я тебе плохого исделала, паразит ты, ирод безрогий?.. — Она зарыдала в ладони.

Лялин быстро осмотрелся, сел рядом.

— Хватит слезу пускать! — Желваки заиграли на его коричневых сухих скулах. — Хватит, говорю. Перестань. — Пошарил по карманам, извлек разукрашенный затейливой вышивкой кисет, насыпал махорки в бумажную скрутку, задымил, упершись локтями в колени и сгорбив неширокую спину. Некоторое время сидел молча, курил, глубоко втягивая дым, и глядел перед собой, Матрена всхлипывала, утирая пальцами глаза.

Лялин искоса поглядел на нее.

— Утихомирилась? Вот так-то.

— Мучитель ты... — судорожно вздыхая, произнесла она с болью и ненавистью. — Ненавижу я тебя. Неужели не видишь?

— Может, и вижу, — быстро согласился Лялин, — да негоже бабе над мущиной держать верх.

— Так тебе хочется, чтоб сломилась я, да? Не ломучая я, Лялин. Гнучая, да не ломучая!

— Не ори, тебе говорят. Не в коммуне. В тайге сидишь, и к тому же с бандитом.

— Да не боюсь я тебя, ирод, — в тихом отчаяния сказала Матрена, — не боюсь... — и кинула отяжелевшие кисти рук на колени. — Убил бы, что ли...

— Убить — это и дурак сумеет.

— Вот ты и есть дурак. Был бы умнее, давно бы ушел за кордон да не издевался над людьми. Чего они плохого тебе исделали, ну скажи, чего?

Лялин отбросил щелчком самокрутку.

— А я уже был, может, за тем кордоном. — И истово повторил: — Был. Да житья нету мне там без тебя. Нету мне житья! Вот и возвернулся. Невмоготу мне одному. А что касаемо людей... Я не трогаю самостоятельного мужика. За что его трогать? Самостоятельный мужик — он опора престола. А всех прочих давил и буду давить. Коммунистов там всяких, большевиков, сельсоветчиков. Всех под корень сничтожу, — скрипнул зубами.

Матрена подняла на него глаза, и столько в них было неподдельного удивления, что Лялин, встретившись с ее взглядом, тут же опустил голову и надвинул на брови козырек фуражки.

— Семен... за что же ты так ненавидишь людей?

— А за что их навидеть? Все они виноваты, что я вот так, как зверь, хоронюсь в тайге. Это они закрутили революцию, поотбирали землю у справного мужика, постреляли как бешеных собак нашего брата. Я присягу давал государю, и никто ее с меня не сымал.

— Все равно тебя застрелят, как волка. Один ты, И чего прешь на рожон? Жить-то простому крестьянину действительно стало легче. Землю дали, зерном помогли.

— А у кого зерно это отобрали, неужто не знаешь?

— Так ведь то излишки. Куда одному столь?

— Дура ты и есть дура. Живешь своим бабьим умом: волос длинный, а ум короток, правду говорят. А я не хочу, чтоб как все. Не желаю так жить. Я хочу, чтоб у меня был полон баз скотины и полны амбары зерна да чтоб кони, каких на всю волость не сыскать. А моего батю коммунисты зарубили, всю семью пустили по миру, так что никого не найти теперя. Поперек дороги моей стали такие, как твой Соломаха. У-ух... — сжал кулаки Лялин и стукнул ими.

Матрена слушала и не слушала его. Не в первый раз Лялин плел ей такие речи, и невмоготу они были ей. Она смотрела на бурундука. Маленький в полосатой шубке зверек стоял на задних лапках, свесив перед собой передние, обнюхивал ветку маньчжурского ореха и радостно посвистывал.

Она проклинала тот день и час, когда судьба свела их с Лялиным. Как она ждала Тараса Телегина... Ночами он виделся ей. Молитвы творила за его спасение, аккуратно церковь посещала и до изнеможения била поклоны. Все верила. Все надеялась и ждала. Уж и подруги стали смеяться над ней, нелюдимкой. А вокруг шла война. Откуда-то из глубин тайги, гонимый красными партизанами, появился казачий эскадрон. Всего месяц казаки стояли в деревне, нагуливали жирок на крестьянских харчах. Боялись их в Черемшанах. И закружил возле Матрены сотник Лялин. Подарки дарил богатые матери ее и ей самой, да не в радость им были подарки. Стыдилась их Матрена и десятой дорогой обегала чубатого сотника в широченных шароварах с красными лампасами. А он стерег ее повсюду и не давал проходу, подстерегал. Уже и старая Ниловна начала просить дочь смилостивиться над пригожим казаком. Но Матрена упрямилась.