Захар смутился.

— Да ничего. Вот утонул бы, тогда мать нам дала бы...

— Я ж не утонул.

— Ну и слава богу.

Черемшаны. Август 1927 г.

Из-за двугорбой сопки, прозванной Верблюдом, потянулась грязная облачная рвань, которая сползала живым клубком в долину и укутывала ее сыростью и запахом гниющих морских водорослей. За Верблюдом распласталось море, и погода в долине Черемшанки зависела от него. Если перевалить седловину, потом пройти верст двадцать тайгой, то в аккурат выйдешь к морю, на берегу которого раскинулся поселок рыбаков. Этот поселок и рыбацкая артель были у черемшанских властей бельмом на глазу. Народ, особенно мужская молодь, стремился в поселок на легкие заработки, хотя артель не очень-то баловала гостеприимством, потому как рыбацкая профессия в семье передавалась из поколения в поколение. Но деревенская молодежь оставалась в поселке на разных подсобных работах, и редко кто возвращался в Черемшаны. Четыре раза в месяц, а случалось и чаще, в Терновый приходил из Владивостока маленький пароход «Чилим», привозил соль и другую рыбацкую надобность, забирал соленую и копченую рыбу — иваси, кету, горбушу — и уходил, погруженный в воду чуть ли не по самые леера. «Чилимом» пользовались и крестьяне Черемшанской волости, возили в город на продажу хлеб, если имелся избыток. Но торговлей в основном занимались кулаки, которых еще хватало и с которыми Соломаха вел яростную войну.

Захар направлялся на дальние делянки. Едва углубился в дубовую рощу, как Воронок вскинул голову и сдержанно заржал. Соломаха натянул поводья, и жеребец перешел на шаг. Из-за поворота вынырнула телега, на охапке свежескошвнной травы полулежал Исай Семижен. Захар сразу узнал его по рубахе из малинового поплина. Такой рубахи ни у кого в Черемшанах не было, словно бабье платье. Захар давно имел на Семижена зуб, но Исай как угорь ускользал, он умел выкручиваться в самых критических ситуациях и из воды выходить сухим. Имея более трех гектаров пахоты, Семижен первым признал Советскую власть, никогда не отказывался от налогов, обязательных и дополнительных, помогал коммуне то лобогрейкой, то собственной мельницей, то живым тяглом, при этом не артачился и делал все с видимым доброжелательством. Но Захар нутром чуял, что Семижен является не чем иным, как скрытой гидрой мировой контрреволюции. Гидра эта — полтора вершка от горшка, соплей перешибешь, ноги кривые, руки длинные, как канаты из туго сплетенной пеньки. А в молодости Исай славился тем, что на спор мог на горбу поднять воз с сеном. На четвереньках влезал под телегу, как краб растопыривал кривые ноги, упирался руками в землю и, взбухнув, жилами, наливаясь черной кровью, подымал на три вершка воз. Ноги его, обутые в мягкие ичиги, при этом по щиколотку входили в высушенную зноем землю. Девки Исая не любили и боялись. Женился он на Параске Козулиной, рябой и грудастой девке, о которой сложили сами же девчата частушку: «Цыцки по пуду, работать не буду, пойду к старосте просить: тяжело цыцки носить». Параска оказалась ленивой, и Исай бил ее смертным боем. Но Параска нарожала ему пятерых парней, похожих на Исая, рукастых и кривоногих. В гражданскую все пятеро хлопцев где-то колобродили и вернулись целыми и невредимыми, да еще верхами. После межвластия Исай голодно вцепился в землю, нанял батраков и в один сезон из середняка выбился в крепкого хозяина.

Увидев Соломаху, Исай остановил коня, слез с телеги и, сняв картуз с лысой головы, поклонился:

— Доброго здоровья, Захар Ульянович. Далеко?

— Здорово, Исай Исаевич. В поле путь держу, — ответил Соломаха, поравнявшись с Семиженом. — А ты небось с заимки? — Захар соскочил с коня, присел раз, другой, разминая затекшие ноги. Исай скручивал цигарку, приглашая перекурить и Соломаху.

— Кабаны всю кукурузу потравили, — пожаловался Семижен. — Да и на жнивье мало радости, Чтой-то хлеба нынче пустые. Вродь как зерна полные, а жиманешь — пшик. Одна полова. — Высушенное солнцем лицо Исая сморщилось, а глубоко посаженные и сведенные к переносью глаза совсем спрятались. — Не приведи господи, еще Лялин налетит коршуном, тогда совсем пиши пропало.

В прошлом году банда Лялина отобрала у Исая сто двадцать пудов ржи да почти столько же овса. Прямо с тока забрала. Исай потом рыдал как ребенок, но даже и такой побор не обеднил его. Была у Соломахи тайная думка, что зерно Лялин забрал с позволения Исая и не за просто так.

Может, Исай рыдал не от горя, а от радости, что так выгодно сбыл товар, не тратясь на перевозку в город, да и государству меньше отдал? И чего, спрашивается, такой жмот оставил на току мешки с зерном на ночь глядя? Кроме Шершавова, Соломаха никому не говорил о своих подозрениях. И Шершавов наказал молчать пока.

— Чего ж хныкать, вступай в коммуну, — взялся за старое Соломаха. — В одной упряжке да всем скопом легче будет...

Семижен поцарапал ногтем лысину:

— Оно, конево дело, так, дык опять же, не сам хозяин...

— От попало на язык: не сам, не сам! Жрать-то будешь сам, а не кто-то.

— Погожу маленько, Захар Ульяныч. Боязно чтой-то. Вот дай насладиться хозяйством, а потом и поглядим.

— Гляди, да не прогляди. Как бы не опоздал.

— Оно, конево дело, можно и опоздать, — согласился Исай.

— А как с лобогрейкой? Удружишь, не забыл?

— Дам, как не дать, раз уговор был. Мое слово — железо. Вот управлюсь, и получите механику.

Соломаха затоптал окурок, вспрыгнул на коня.

— Ну будь, Исай Исаич. Поспеть надо седни на все поля.

Солнце уже стояло в зените, зудели слепни. Стояла та пора лета, когда вся зелень, насытившись теплом и солнцем, щедро источала дурманящие запахи, от которых кружилась голова и хмельно становилось на душе. Охровой желтизной бралась тайга, жаркими кострами вспыхивал в подлеске клен, рдела рябина. Отяжелевшие зернами шишки до времени срывались с кедра и шлепались в густую прошлогоднюю хвою, Верещали сойки, высоко в небе кружил орел, высматривая добычу. Соломаха, истекая потом, спустился в низину, свернул к мочажине, запрятавшейся в осоке, напоил коня, смочил голову и грудь, огляделся. Вправо уходила тропка в густой ельник, по которой шли двое с карабинами наперевес и вещмешками за спинами. Соломаха даже присел от неожиданности и потянул за узду Воронка, прячась от греха подальше. Двое не оглядывались, а если бы оглянулись, то успели бы заметить председателя. Что они не черемшанские, Захар был уверен, да к тому же сельчане не ходили по тайге с карабинами, значит, чужаки. А чужаки — это люди Лялина, с которыми встречаться было опасно. Не раз Шершавов предлагал ему наган, но Захар все отнекивался, мол, коммуна и так вооружена, а ему на кой ляд оружие. И сейчас Захар поразмыслил, что иметь наган все же надо бы, да только носить его в открытую не хотелось, а куда ни спрячь под одежку, все равно видно. Оттянув Воронка в заросли таволожника, Захар сел на подвернувшийся кряж. «А может, то не бандиты, а кто из Тернового в гости?» Но в гости из Тернового обычно являлись, когда урожай о полей собран и отпадала надобность помогать. Гости знали, когда наведываться. В том месте, куда скрылись люди, крутилось и каркало воронье.

Коммунары, изнывая от жары, прятались под кронами деревьев в начале поля. Дотлевал костер, из шалаша торчали обутые в ичиги ноги, длинные и тонкие, по которым Захар узнал бригадира Силантия Кирсанова. Над шалашом висел лист бумаги с каким-то рисунком. Захар подошел. Кто-то ловко изобразил Кирсанова с дубиной в руке, а вокруг прыгали фазаны. И стихи крупно: «Есть у нас бригадир товарищ Кирсанов. Хорошо работу знает только на фазанов». У бригадира свирепое и комичное выражение лица. Соломаха засмеялся. К нему подошли Лаврентий Шкода и Игнат Самохатка. Первый — лучший косарь, парень лет двадцати пяти, а второй — тоже косарь, но сгорбленный и худой, с вытянутым лицом.

— Это его так Гараська Пузаков, — пояснил Самохатка.

Шкода поддержал:

— И правильно. Так ему и надо!