Мандат Временного правительства действовал безотказно, он быстро собрал внушительный отряд, сам себя назначил атаманом сибирских казаков. Читинское правительство, состоящее из эсеров и меньшевиков, уже не могло с ним не считаться. После назначения Колчака верховным правителем в Омске у Семенова с ним начался разлад. Колчак дал приказ арестовать самозваного атамана и послал в Читу генерала Волкова во главе кавалерийского полка. До кровопролития не дошло. После переговоров с Волковым по телефону Семенов решил помириться с Колчаком. Колчак простил есаула, произвел его в генерал-майоры и назначил командующим Читинским военным округом. В октябре 1919 Семенов уже военный губернатор Забайкальской области и помощник командующего вооруженными силами Иркутского округа генерала Розанова, который имел штаб-квартиру во Владивостоке.

7 февраля 1920 года, как раз в Христов день, был расстрелян Колчак, а незадолго до этого, 4 января, он передал всю власть Семенову, как это утверждал сам Семенов. Против нового верховного начали кампанию генералы Дитерихс, Сукин, Пучков, Сахаров. По настоянию командующего армией генерала Вержбицкого Семенов выехал в Читу, в надежде уладить скандал. Но по дороге узнал, что его хотят арестовать и выдать красным. Путь назад оказался отрезанным. Семенову пришлось высадиться, и он спешно, на неисправном аэроплане, отбыл в Даурию.

К 20 ноября 1920 года, части Красной Армии выгнали Семенова с территории Забайкалья в Маньчжурию.

5 декабря под охраной японцев он прибыл во Владивосток. В тот же день ему нанес визит начальник штаба экспедиционных войск генерал Такаянаги, который сообщил, что на станции Маньчжурия взбунтовались генералы и отказались подчиняться Семенову. Впоследствии Семенов жаловался: «Так моими генералами был сорван план образования национальной государственности. Я ушел в Порт-Артур, чтобы продолжать борьбу против большевизма». Возвращаясь назад, Семенов оставил братьям Меркуловым большие деньги для организация переворота.

...За окном под тяжелыми ботинками поскрипывала щебенка — это бодрствовала охрана. Косьмин поднялся, накинул шелковый, прохладный халат, долго закуривал.

Утром Семенов сам разбудил его. Наскоро перекусив, они направились к озеру. Шли недолго. От Семенова разило водочным перегаром. Он много курил, сплевывая густую мокроту под ноги, и тяжело дышал.

От глади озера, как из кастрюли, поднимался пар, берега его поросли камышом и осокой. Гандошкин уже развел костер, на рогульках висел внушительных размеров казанок с закопченными боками.

— Григорий Михайлович, какую ушицу сварганим? — спрашивал Гандошкин, защищая короткопалой рукой от огня бороду. Семенов выходил из кустов, застегивая штаны.

— Сибирскую, какую же еще?

На раскинутой скатерке стояла закуска, водка. Утренняя стынь отступала. Гандошкин бегал от удочки к удочке, дергал, радовался улову. Придавленный сырым с ночи воздухом, низко стлался синей спиралью дымок. Кипела уха.

— Вот так, значит, и живем, — произнес с какой-то досадой Косьмин, вызывая Семенова на разговор.

Тот облизал с толстых пальцев селедочный жир, вытер руки полотенцем, скомкал его и швырнул от себя.

— Вы зачем приехали?

— Как говорят, расставить точки над «и».

— Ну и расставляйте.

— И расставлю. — Косьмин посопел, как перед дракой. — Почему вы не перечислили деньги на оружие?

— Все?

— Нет. Не все. По чьему распоряжению ушли казаки?

— Не знаю.

— А корпус Нечаева?

— Это его дело. Он состоит на службе у китайцев. Они его, наверно, и отозвали.

— А деньги? Вагоны стоят с винтовками без затворов, с гранатами без запалов. Мы задолжали с жалованьем волонтерам. Они превращаются в грабителей.

— Нет у меня денег, — отрезал Семенов.

— Как же нет, когда есть, — возмутился Косьмин. — Григорий Михайлович, побойтесь бога. Да на вас креста нет сказать такое. Это... Это... — Косьмин в раздражении смял салфетку, — это безобразие. Я вынужден буду жаловаться. Вы нарушаете уговор с господином Танака. Он выделяет деньги на объединенное войско, а не вам лично.

Семенов поднял тяжелый взгляд на Косьмина, взгляд пустой, безжизненный.

— Вы что, думаете, я пропиваю их с бабами в ресторанах, сорю ими направо и налево? Спросите у него, — кивнул в сторону Гандошкина, сидевшего одиноко на берегу. — Он подтвердил. Ботинки не на что купить.

Семенов грешил против истины. Деньги на его имя в банке имелись немалые. Недавно получил от потомка цинских императоров Пу И солидный узелок с драгоценностями. Потомка изгнали из Пекина, и он находился под присмотром французов в Тяньцзине. Семенов сумел убедить его в необходимости собрать армию из сторонников цинской монархии и восстановить Пу И на законно принадлежащем ему троне. Время от времени гонец Семенова возвращался со щедрыми пожертвованиями.

— ...Мы ухлопали столько сил и энергии на создание объединенных сил, и теперь все идет прахом. Так нельзя. Вы посмотрите, что делается в мире. Все страны отворачиваются от Советов. Наступило самое благоприятное время. Если мы упустим его, то нам потомки не простят. Они осудят нас за мелкособственнические интересы. Они плевать будут на нас.

— Не будут, — отрезал Семенов. — Уже потому не будут, что мы не доживем до того времени.

— ...Упускаем возможность заявить о своей силе всему миру, — продолжал Косьмин, пропустив фразу Семенова мимо ушей, — над нами потешались все кому не лень, пока мы не начали работу по объединению. Тьфу ты господи боже мой... Не простит нам этого история, Григорий Михайлович. Не простит... — Лицо его скривилось в плаксивой гримасе.

Семенов отвернулся и глядел, как по воде кругами ходил поплавок, нырял, снова появлялся. Гандошкин то приседал, упирая руки в колени, то поднимался, вытянув морщинистую шею. Потом быстро разделся, полез в воду.

— Тяни за леску, чего рот раззявил, заячья твоя губа! — вскочил Семенов. — Хватай ее за жабры. С хвоста начинай и легонечко к голове...

Гандошкин в чем мать родила стоял по пуп в воде, синий от холода, и шарил руками под корягой.

— Ну чего ты там?

— Кусается, Григорь Михалыч... — хрипел Гандошкин. — Б-о-оль-шущая, стерва...

— За жабры ее, слышь!

— Не могу, прямо тигра какая-то.

Семенов снял сапоги, бриджи. Оставшись в трусах по колено, поежился. Прихрамывая, обежал ярок и, задом наперед, на четвереньках, сполз по глинистому откосу. Расставив руки и вспенивая воду, побрел к Гандошкину.

— Где она тут?

— Во, во она... Ай! — Гандошкин выдернул руку и обхватил губами кровоточащий палец.

— Мать твою так... — Семенов, пыхтя, задрал подбородок и запустил под корягу обе руки. Потом крякнул и рывком выхватил рыбину из воды. Изогнувшись колесом, она сверкнула чешуей и, шлепнувшись на примятую и жухлую осоку, заскакала, изгибаясь жестким и сильным телом.

Гандошкин одевался.

— Налим что... Он суетной зимой, на холоду, под ледком, а летом он спячий. Заберется под корягу, ляжет на дно и пучит глаза. А тут ему наживка...

Косьмин подождал, пока Семенов, отвернувшись, выжимал трусы, а потом развесил перед костром на колышки.

— Халат не взял... — ворчал он. — Сколько говорить тебе, раз идем к воде, так бери халат. Как я теперь буду? Помощнички, едри вашу мать, с чашки ложкой. Все самому надо. Кругом все самому, — распалялся Семенов. Гандошкин, чтоб не слушать в свой адрес матерщину, подался в кусты за хворостом. — Вот всегда так, — жаловался Семенов, — как что, так в кусты. Паразит.

Налим не поместился в казанок, и морда его с разинутой пастью страшно торчала из бурлящего кипятка.

— Так что делать, Григорий Михайлович? Решение ваше каково будет?

Семенов опять надолго замолчал, глядел в костер, нахмурив лоб и прищурив глаза. Гандошкин принес охапку сухого хвороста, подложил в огонь, попробовал уху и принялся разливать ее по глубоким японским чашкам. Уха парила, аппетитно пахло лавровым листом.

— Ладно, — негромко произнес Семенов, разжег в костре прутик, прикурил погасшую папиросу, — как говорится, напрасные хлопоты и никчемный разговор. Несерьезно все это. Не в бирюльки ведь собрались играть, а подчинить себе весь Дальний Восток. Не с того начали...