— И за что же? — с интересом спросил Воротников.

Христоня нес к столу жбан медовухи, остановился.

— Дак с нашим умом рази разобраться? На что Дитерихс голова, и тот отступился. Тут мозги из золота нужны, чтоб весь мир поделить так, чтоб каждому не в обиде остаться.

— Оно так, — степенно кивал Изот, не вмешиваясь в болтовню Христони, который еще по молодости в деревне всех удивлял своей ученостью. Приобрел ее Христоня в первом классе церковноприходской школы, из которой «убег» с вислым ухом (поп накрутил за вертлявость), потому и прозвали в деревне Христоню Собачьим Ухом.

— Никогда не будет этого, чтоб всех довольством наделить. А если б случилось такое, то процесс развития человечества замер бы. Пока потребность будет опережать возможность, общество будет двигаться вперед. Таков закон природы. И в этом правда жизни, и за все надо драться.

— Дитерихс тожеть так думал, как ты?

— Дитерихс, конечно, думал. Только не тем местом.

Христоня молчаливо не согласился, так как Дитерихс для него оставался пределом человеческого ума. Весною двадцать первого Христоня оказался во Владивостоке и видел коронацию генерала. Сверкая парчой, в доспехах, «принадлежащих Ермаку», Дитерихс клялся на верность России и, ползая на четвереньках, целовал неровно разбросанную вокруг цирка землю, якобы еще не топтанную интервентами и привезенную откуда-то из-под Никольска-Уссурийского. С того времени генерал покорил воображение Христони.

Отправляясь в баньку, Воротников захватил с собой и рюкзак, а вернувшись, снова задвинул его под лавку.

Уже стемнело, когда Изот и Воротников ушли в сторону границы. Изот шел легко, привычно. Воротников еле поспевал и через час так вымотался, что запросил отдыха. Изот неохотно согласился на привал, умело, без дыма, развел маленький костерок — подсушить онучи. Воротников разулся, протянул к огню мокрые ноги.

— Много еще топать?

Изот косился на рюкзак, который Воротников не выпускал из рук. По опыту он знал, что из России просто так не бегут, а прихватывают на черный день золотишка.

— Не терпится?

— Устал я здесь, — с чувством произнес Воротников. — Волю хочется почувствовать. Чтоб не вздрагивать от тележного скрипа. — Его нет-нет да грызла совесть, что удрал, не предупредив об опасности Полубесова. Но тут же успокаивал себя, мол, побежал бы к Полубесову, а там цап за холку — и в конверт. Раз ГПУ напало на след, тут уж спасайся кто как может. По-настоящему ему надо было уходить еще раньше, после той истории с рыжим немцем и фальшивыми банкнотами. А ведь чуть не влип. Если бы не задержался у проходной с Васьковским, то уже не тут сушил бы портянки. Повезло.

Затоптав костер, Нюхов протянул руку к рюкзаку}

— Давай помогу, задохнешься ишшо.

— Нет-нет. Я сам, — не дал Воротников. — А если напоремся на погранохрану?

— Много будешь трепаться — напоремся. — Изот вскинул на плечо берданку. — Ну, ходи. Отлежался, теперя ноги в руки — и айда.

Воротников потерял счет времени и пройденным верстам. Ему казалось, что крутятся они на одном месте. Перевалили две сопки, спустились в долину, миновали болото. Нюхов каким-то чутьем находил одному ему известную тропинку. Воротников то отставал от него, то, напрягаясь, догонял, обливаясь соленым потом и тяжело дыша. Изот не оборачивался, ступал мягко, как лесная кошка, и Воротников завидовал его выносливости. Время от времени Изот останавливался, как слепой ощупывал кору дерева, смотрел в черное, без единой звездочки небо и опять уверенно шагал. Один раз он с усмешкой бросил:

— Не издох ишшо?

Воротников промолчал. У него просто не хватало дыхания ответить. Под ногами снова зачавкало. Они шли значительно медленнее, уже с трудом вытягивая из трясины ноги. Воротников измотал остатки сил и готов был тут же упасть, лишь бы не двигаться, лишь бы хоть на минуту замереть. И когда Воротников, стиснув зубы, потерял чувство реальности, выдернул ногу из сапога, оставшегося в болоте, ушедший далеко вперед Нюхов ступил на твердую землю и выдохнул:

— Шабаш. Перекур.

От усталости ломило тело, комары слепили глаза. Нюхов сопел, вытирая шею сухим полотенцем.

— Сушиться надо, — кряхтел он, — болотная хворь привяжется. Тут зверье дохнет, не то что людишки.

Воротникову не хотелось ни костра, ни вообще ничего, хотелось вытянуть уставшее тело и замереть хотя бы на четверть часа.

Удивительная тишина стояла вокруг, ни шороха, ни ветерка, только сопение Нюхова. Можно было подумать, что действительно эта болотистая местность убила все живое в округе. Воротников снял рюкзак, положил под голову и мгновенно как в колодец провалился. Нюхов развел маленький костер, высушил портянки и долго сидел, поглядывая на спящего. Потом решительно и мягко встал на колени, потянул за лямки рюкзак. Воротников с трудом поднял тяжелую, как булыжник, голову, увидел в отсверках костра недобрый взгляд проводника и скорее почувствовал, нежели понял, какую опасность представляет для него Изот.

— Ты что... Чего ты так... — А сам, упираясь руками, отодвигался от него и не мог оторвать глаз от перекошенного в бессмысленной улыбке лица Изота.

Воротников опередил взмах берданой и двумя ногами, как когда-то его учили в военной школе, нанес упреждающий удар в низ живота.

...Теперь по-настоящему он чувствовал в себе что-то звериное, и поступь его стала мягче и осторожнее. Он не знал, куда идти, где, в какой стороне заимка Мамонтова, и потому шел на запад, надеясь выйти к людям.

Он вышел к китайской деревне, грязный, заросший. Не доходя окраинных фанз, опустился со сладостным стоном на красноватую вытоптанную землю и понял, что идти больше не сможет.

Китайские пограничники взяли Воротникова в тот момент, когда он, вконец обессиленный, устраивался под корнем вывороченного тайфуном дуба. От напряжения тряслись ноги, а рот наполнялся горечью. Хотелось курить, но от папирос осталась грязная кашица.

Двое солдат обыскали его. Пока один из них лазил по карманам и ощупывал одежду, Воротников стоял с поднятыми руками и несмело улыбался. Он не боялся этих солдат, обутых в большие, растоптанные ботинки с обмотками вокруг тощих икр, с неимоверно большими для их роста винтовками с плоскими штыками. Они были похожи друг на друга как близнецы, и это почему-то особенно понравилось ему.

— Чандан? — спросил солдат, отступив на два шага.

Воротников помотал головой.

— Нет-нет... Я белый офицер. Я бежал от чандан. Твоя моя понимай? — Он перевел взгляд с одного на другого. — Мне надо ваш командир. Ваша капитана моя ходи.

Солдаты побормотали о чем-то между собой, и один из них жестом велел опустить руки до уровня плеч, а другой аккуратно застегнул на нем все пуговицы сюртука и ловко просунул длинную палку с одного рукава в другой.

— Вы что это... Вы что... — забеспокоился Воротников, — господа китайцы... Я не большевик. Я офицер! — Он стоял растерянный, похожий на пугало, которое ставят в огородах, и чуть не плакал от обиды.

Потом его посадили на арбу и привезли в какую-то деревушку. Воротников вымученно улыбался. Его окружили китайцы. Чумазая и сопливая детвора пихала его длинными острыми палками.

— Рюська?

— Капитана твоя?

Воротников пытался объяснить:

— Русский я. Офицер. Мне надо Харбин ходи.

— Твоя хунхуз, — желтым пальцем показал на него старик.

Воротников отрицательно покачал головой.

— Твоя хунхуз, — настаивал старик, и все смотрели на него и согласно кивали: