Владивосток. Июль 1927 г.

Носов и Бержецкий чуть не подрались. Из-за сапог.

В начале месяца шли дожди. Дороги развезло до жидкого киселя, и Карпухин распорядился: всем, кто принимает участие в операциях, связанных с выездом за пределы города, выделить яловые сапоги. В свое время целый вагон с обувью обнаружили в одном из железнодорожных тупиков. Сапоги поделили между воинскими подразделениями, немного досталось и аппарату ГПУ, а точнее, Карпухин выпросил их у коменданта. Сапоги были отличными: гладкая кожа, голенища с наколенниками до паха, теплые, — не сапоги, а мечта. Вот из-за них-то и случился скандал между Бержецким и бойцом комендантского взвода Носовым, на время прикомандированным к опергруппе, действовавшей против банды Гайдамаченко.

Бержецкий по записке Карпухина выдал Носову сапоги, а через несколько дней тот вернул вдрызг разбитые обноски без каблуков, словно специально искал их на свалке.

— Эт-то что? — спросил Эдик у Носова, сверля его единственным глазом. — Эт-то ты зачем принес?

Носов сделал удивленную мину и нахально глядел в его пустую глазницу:

— А тебе не все равно, какие принимать?

Изуродованная часть лица Бержецкого будто налилась свекольным соком.

— Чего? — прикидывался дурачком Носов. — Плохие сапоги? Отдашь в ремонт — и за милую душу сойдут.

— Ну и отдай.

— Так я ж тебе принес, — упирался Носов. — Ты и отдай сам.

В это время в каптерку зачем-то заглянул заместитель начальника ЭКО Паперный и сразу оценил обстановку.

— Вы что это, петухи? Сапоги не поделили, что ли?

Носов презрительно скривился:

— Да ну его. Жмот.

— А ты не шкурничай, — отозвался Бержецкий напряженным голосом. — Принес какое-то дерьмо и хочет всучить.

— Тебе какое дело? — закричал Носов. — Сидишь как собака на сене. Сам не гам и людям не дам!

Бержецкий побледнел от обиды. Разве это прихоть его — выдавать и получать по распискам одежду и обувь? Разве киснул бы он в этой проклятой каптерке, если бы не инвалидность? Он остро завидовал своим товарищам, физически здоровым и сильным, и так же остро и болезненно воспринимал свою инвалидность. А тут Носов не преминул уколоть, мол, он только что с переднего края, а ты тряпками распоряжаешься. Эдик двинулся на Носова, вытянув вперед здоровую руку с растопыренными пальцами, но Паперный живо заступил дорогу.

— Вы что, сдурели? Успокойся, Эдик! — Повернулся к Носову: — А ты не хапужничай. Положено сдать, так сымай без разговоров. Ты что, красивее других? — Перевел взгляд на опорки, которые Носов держал в руках, подумал, что сапоги эти Носов подобрал где-то на помойке, и сам разозлился. — Постыдился бы.

— А! — взвизгнул Носов и шмякнул сапогами об пол. — Подавитесь вы ими! — Закрутился на одной ноге, пытаясь стянуть туго сидевший офицерский сапог. — Подавитесь! — Швырнул один, второй, сунул ноги в старые и выскочил в коридор.

Бержецкий трясущейся рукой вытирал вспотевший лоб. Краска медленно сходила с лица, уступая место белым пятнам.

Паперному показалось, что он вот-вот заплачет.

— Ладно тебе, — успокаивающе произнес, — будешь из-за всякого там нервы мотать. Хватит.

Бержецкий сделал глубокий вдох через нос и судорожно выдохнул. Сел на топчан. Паперный сунул ему в рот папиросу, дал огня.

— Ну, все? Отошел?

Бержецкий криво улыбнулся. Раньше у него была красивая, белозубая улыбка, а сейчас, когда он улыбался, лицо искажала пугающая гримаса.

— Шкура, — сказал Эдик. — Надо ж додуматься! Все до себя, как курица. Не нравится он мне. Надо было выгнать его в тот раз.

Говоря это, Бержецкий имел в виду случай, происшедший с Носовым в декабре прошлого года. Тогда Носов еще числился в экономическом отделе. Опергруппа устроила в Корейской слободе засаду на контрабандистов. Их взяли без особого труда, а потом произвели обыск. Были изъяты на большую сумму драгоценности, золото, а также иностранная валюта, в том числе много японских денег. На все это составили акт и передали куда надо. А в конце дня Носов сдал взятый напрокат рабочий костюм, и Бержецкий обнаружил в пистончике бумажку достоинством в десять долларов. Сообщил Карпухину. Носов сознался, что доллары умышленно утаил, чтобы на черном рынке купить детям сестры, которая жила где-то под Рязанью, одежонку. Его чуть не выгнали из ОГПУ. В последний момент Карпухин передумал и перевел Носова в комендантский взвод, бойцы которого сопровождали арестованных на допрос и с допроса. Носов все-таки являлся специалистом по пушнине, знал все ее сорта, мог безошибочно определить цену, а это было важно для ЭКО, так как в функции отдела входила и борьба со спекуляцией.

Пригласили Носова в ГПУ на некоторое время в двадцать пятом году из Торгсина, где он работал экспертом. Его услугами пользовались и раньше. К Носову привыкли, так он и остался при отделе.

Паперный мысленно согласился с Бержецким, хотя считал его, конечно, человеком крайностей. Тому, кто нравился, готов отдать последнее, лезть за него в огонь и воду. Если нет — и пальцем не пошевельнет. Пока получишь обойму патронов, изведет. И не придерешься, все по инструкции. А инструкций этих на каждый шаг у материально-ответственного лица — хоть пруд пруди. Придет такой нелюбимый — «Где заявка?» Принесет. «Где разрешение?» Побежит принесет. «Где подпись начальника отдела?» Бежит за подписью. Подпишут. А тут обед или еще что. В общем, Эдик тоже хорошая штучка, считал Паперный. Но и жалел его. Когда-то Бержецкий был не таким.

Прибыл Бержецкий во Владивосток в двадцать втором, сразу после освобождения Владивостока, в составе группы чекистов из Читы, которые должны были стать ядром будущего Приморского губотдела ГПУ. Попали они, надо сказать, в чрезвычайно трудное положение. Город кишмя кишел контрреволюционными и уголовными элементами, помощи ждать неоткуда, все находилось в стадии организации, поэтому надежда оставалась только на свою сообразительность и собственные ноги. Это уже потом появились добровольные помощники, и наконец губком партии выделил людей, а тогда спали через двое суток. В общем, время было тяжелейшее!

В двадцать четвертом Бержецкий, бывший офицер царской армии, опытный и сильный чекист, направляется в тайгу с заданием внедриться в неуловимую банду монархиста поручика Ковалева. И когда операция по ликвидации банды подходила к концу, один из вновь влившихся в нее, которого Бержецкий когда-то допрашивал в Чите, опознал чекиста. Бержецкого долго пытали, потом за ноги привязали к быку и пустили того вскачь.

Эдика удалось спасти. Ковалева и его головорезов судили. Судебный процесс над монархистами ежедневно освещался в газетах и наделал переполоху в лагере белогвардейцев. А Эдик остался инвалидом на всю жизнь. Его и по сей день называли Эдиком. После госпиталя его как подменили. Многие из первых чекистов уже работали в других областях народного хозяйства, старых товарищей почти не осталось. Неразговорчив стал Бержецкий, угрюм, с новыми людьми сходился трудно. Не мог оправиться от несчастья, не мог смириться со своим увечьем и все надеялся, что еще понадобится для серьезных дел.

Паперный топтался, забыв, зачем зашел в каптерку.

— Ты знаешь, он написал рапорт с просьбой разрешить вернуться в отдел.

— К чему это ты? — непримиримо спросил Бержецкий.

— Да ни к чему. Рапорт у Хомутова. Теперь все зависит от него.

— Ты ведь член партбюро?

— Носов не коммунист.

— И что? Если не коммунист, так и прощать хапугу?

— Да какой он хапуга? Дурак он! Несерьезный человек, вот и все.

— Ну знаешь... В сорок лет о серьезности уже не говорят. Это должно само собой разуметься. А нет — гнать в шею, и весь разговор.

— Я потолкую с ним, ты не шуми. Не совсем пропащий он. И как специалист, к тому же... Нужен нам специалист. Узнает Карпухин о скандале и выгонит. Как пить дать устроит гон. И бегай потом ищи такого. А посторонних в наше дело пускать — сам знаешь, чем может обернуться. А этот у нас весь на ладони. Со всеми недостатками.