Все заулыбались. Гаврюшин сказал:

— Это комвзвода Федоров. Сил нет, как рвется в бой.

Уборевич улыбнулся, подмигнул закрасневшемуся Федорову:

— Возраст, конечно, серьезный. В самый раз подвиги совершать. А что до боев, то недолго ждать.

— Это правда, что вы из офицеров?

— Правда... — сказал главком. — Поручик. Командовал гаубичной батареей. А у вас много бывших офицеров?

— Много. В первом батальоне, кроме Федорова, все. Я вот капитан.

— А я подпоручик.

— Служил прапорщиком. Воевал с немцами.

— Я имел звание поручика.

— А главное, все мы трудового сословия, товарищ главком.

— Отличные ребята, — похвалил Гаврюшин. — Под Волочаевкой хорошо стояли.

— Учиться вам надо, товарищи. Вот кончим воевать, пойдете в военную академию. Нам ой как нужны будут грамотные командиры!

— Спасск прежде надо взять.

— С таким народом да не взять Спасск?! Быть такого не может, — с убеждением сказал Уборевич. — А теперь, Гаврюшин, ведите в свой штаб.

Вдоль улицы, мимо плетней, в тени которых копошились куры, мимо хат, покрытых соломой, боец с винтовкой наперевес конвоировал пленного офицера в изорванном и запачканном кровью мундире с одним погоном. Кое-как забинтованная рука висела в петле из поясного ремня.

— Полковника взяли, — сказал Гаврюшин. — Того самого. Ловцевича. Что с ним делать, товарищ главком?

— Как взяли?

— Только начали в тылу у нас шебуршать — мы их и накрыли. Все офицеры. С полсотни было. Бились до последнего, стервецы, в плен не сдавались. А этот... Федоров оглушил его...

— Допрашивали? — спросил Смирнов.

— А то как же!

— И что?

— Не желает признаваться. Я, мол, присягу давал. Кому присягал, тому, мол, и отвечать буду, а вы для меня пустой звук, говорит.

— Кто ж его разбил да в плен взял?

— Вот и я ему то же самое. Мол, пустой звук или не пустой, но ты передо мной, а не я перед тобой. А это, говорит он, дело случая.

Увидев командиров, пленный придержал шаг, но конвойный прикрикнул, клацнул затвором, и он, понурив голову, тяжело пошагал дальше.

Едва Гаврюшин расстелил свою трофейную двухверстку, как Уборевичу доложили, что пленный настаивает на встрече с главкомом.

Несмотря на растерзанный вид, держался полковник с достоинством. Худощавый, седоватый, лет сорока. Запах одеколона еще не успел выветриться, виднелся чистый подворотничок, из чего Уборевич сделал вывод, что побитая полусотня недавно делала привал после длительного броска, приводя себя в порядок.

— Полковник Ловцевич, — представился пленный.

Опершись о стол сжатыми кулаками, не поднимая головы, главком исподлобья некоторое время еще продолжал рассматривать того, кому Дитерихс дал задание уничтожить штаб и его самого, Уборевича, потом выпрямился, бросил на карту карандаш.

— Слушаю вас, — произнес сухо.

Заметив на столе коробку с папиросами, Ловцевич шевельнул сухими губами:

— Позвольте?

Уборевич сделал знак адъютанту:

— Дайте полковнику папиросу.

— Благодарю вас.

Полковник затянулся. По выражению его лица можно было догадаться, что он разочарован. Кажется, не таким представлял он себе главкома — по крайней мере, не таким молодым.

— Вот вы какой, — не скрыл он своего удивления. — О вас много говорят, и мне, признаться, очень хотелось вас увидеть.

— Это все? — резко бросил Уборевич, вновь склоняясь над картой.

— Нет, нет, господин главком, — испугался полковник. — Позвольте несколько слов. Для меня это очень важно. Вот вопрос, которым задаются многие мои коллеги и на который никто не может убедительно ответить. — Глубоко вздохнув, Ловцевич продолжал: — Почему нас, кадровых офицеров русской армии, имеющих боевой опыт японской и германской кампаний, получивших необходимые знания в военных училищах, бьют, простите, прапорщики и унтер-офицеры, и даже сугубо штатские, поставленные во главе ваших воинских формирований? А ведь против вас сражается цвет и гордость русского офицерства! Вы не сможете обвинить в трусости наших солдат. Когда необходимо, они бросаются в атаку в полный рост, презирая смерть, и с честью умирают... — Полковник умолк, покусывая губы и не сводя горячечно блестевших глаз с главкома,

— А разве только атака в полный рост есть героизм? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Думаю, вы плохой командир. Учили вас в академии многим наукам, а вот беречь солдата не научили. Но о стратегии и тактике не будем говорить. Вы тому специально учены, а нам это еще предстоит. Ответьте мне, что защищаете вы, за что сражаетесь?

Полковник побледнел. Лицо его стало твердым, все черты обострились. Вопрос главкома, видимо, задел его за живое.

— За Россию... — произнес он сдавленным шепотом, сделав судорожный глоток. Уборевич отмахнулся в досаде:

— Не надо...

— ...за ее государственность... За те устои, кои она блюла испокон веков. Кои блюли мои деды и прадеды и коих я сам придерживаюсь... За свободу, наконец, данную народу государем, за многострадальную нашу Родину, господин главком...

— Вот видите, не Россию вы защищаете, а государственность. И какую? Вы воюете за интересы царя, Меркуловых, Дитерихсов. За ваши личные интересы, за свою собственность. Вот за что. А говорите — Россия... Вы, полковник, вернее, ваш класс несет ответственность за пролитое море крови, за то, что русские люди насмерть бьются друг с другом. Стоят ли ваши интересы таких жертв? Мы сражаемся за мир, равноправие, за счастье трудового народа, всего человечества. За мировую революцию мы стоим... А вы за что? За грабителей-царедворцев? Вы же образованные люди, цвет и краса империи, как говорилось. Вы сами видели, не могли не видеть, что царский строй отжил свое. Это вчерашний день истории. А вы не поняли, не захотели понять, что это конец. Потому понятия о геройстве и чести у нас с вами разные, полковник. Вы и на войне слуги и господа. Вы своих солдат за ваши идеи посылаете на смерть, а мы и здесь все равны. Народ и Россия, полковник, для нас едины. Вы, как изволили тут выразиться, за Россию, а мы еще и за народ. Ради этого не страшно и умереть. В полный рост идти в атаку — это еще не смелость. Это у вас скорее от отчаяния...

Ловцевич слушал, глядя в пол, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. О чем он думал? Может, о том, что жизнь поставила его на сторону неправого дела? Или жалел, что не сумел выполнить приказ Дитерихса?

Уборевич продолжал:

— И потом, вы ведь всего-навсего повстанцы. А у нас регулярная армия. Вы недооценили силу Красной Армии. В пылу ненависти забыли, что воюете не только с народом, но и с государством рабочих и крестьян. И мы побеждаем не только потому, что эти кровавые годы научили нас драться, а потому, что нам есть что защищать и за что умирать. Как вы не хотите смириться с тем, что за вами неизбежно придем мы! И никто не в силах помешать этому. И потому, чем яростнее будет ваше сопротивление, тем жестче мы расправимся с вами...

В избе стало тихо. Издалека доносились команды, ржание коней, петушиный крик. Гаврюшин сосредоточенно курил. Ловцевич, твердо глядя в глаза Уборевичу, произнес:

— Благодарю вас, господин главком. — Он нервно покусывал губы. — Вы были искренни. Это для меня главное.

Задержавшись у двери, обернулся. Уборевич предупредил:

— Вас не расстреляют, не волнуйтесь. С пленными мы не воюем.

Полковник кивнул. И сказал — словно через силу и в то же время свысока:

— Осмелюсь предупредить: Спасск очень крепким орешком будет.

Уборевич усмехнулся:

— Сколько мы таких орешков раскусили за эти годы, полковник... Спасск, каким бы Верденом вы не называли его, мы возьмем. Это точно. Но хотелось бы без лишних жертв...

— ...Что с вами, Юра? — спросил Серегин.

Вид у прапорщика был необычный. Он расстроен, всегдашний румянец исчез с его лица. То ли бурную ночь провел, то ли взволнован.

— Знаете... — Кавкайкин замялся. — Холл... как бы это сказать... на подозрении.