В этом году к Одоевскому в снятый им домик на окраине Стрельны приехал пожить приятель, которого Иванов видывал на Торговой, сухой телом, быстрый в движениях, очкастый барин лет под тридцать, Александр Сергеевич Грибоедов. Хотя, видать, из состоятельных, но в Петербурге он жил по-походному, в гостинице, с одним дворовым человеком, лакеем Сашкой.

Когда переехали в Стрельну, Никита сразу заворчал на Сашку, что больно форсит, одевшись во все с барского плеча, да сидит, развалясь, днем на крыльце, а за Александром Сергеевичем убирает плохо и услуживает кое-как. Однако по вечерам на этом же крыльце Никита со всей прислугой, а иногда и с Ивановым развесив уши слушал россказни Сашки про Кавказ, где провел три года около служившего там барина, и про Персию, куда ездили «по казенному делу».

— Татарки кавказские и в Персии все бабы головы закрывши тряпками ходят, только глазам щелки оставлены, — рассказывал он. — Нипочем не узнаешь, ведьма ли старая аль пригожая девица… А в Персии замест лошадей — верблюды высоченные в желтых шерстях, что твой кафтан, — Сашка ткнул в сюртук Курицына. — Верхом чтоб взлезть, надо наземь покласть. Ему скомандуют, он и лягет., А жарища там — страсть. Едешь, а снизу от его печет, как от сковороды, к солнцу на прибавку. И климат такой дурной: днем весь мокрый, потом исходишь, а ночью зуб о зуб стукает.

— А бани там заведены? — спросил Курицын.

— Еще какие! — Сашка значительно пучил глаза. — В банях тех не по-нашему моют, а здоровые мужики тамошние мнут да шлепают, прямо колотят, аж кости трещат, право. А потом на спину тебе ногами вскочит и давай топтать, индо хряск идет. Попервости думаешь, и живу не встать, ан потом, как отмоет такой азият, — чисто в живой воде искупался, вольготно да легко…

— Врать ты горазд, Сашка, — качал головой Никита. — Зачем ногами человека пинать, когда руки да мочалка в наличности?

— Вот как перед истинным! — крестился Сашка. — Хоть у Александра Сергеевича спросите, они в такую баню часто ездили и с теми банщиками по-ихнему лопотали. А хлеба там ржаного не едят — всё булки, хоть ты нищий распоследний, аллаховым именем побираешься…

Грибоедов в войну с французами служил в гусарах, любил верховую езду, и теперь Иванов по воскресеньям сопровождал уже двух господ. В этом году третья верховая лошадь Одоевского пошла в работу к берейтору, и унтер ездил на казенной. Часто на проселках господа скакали наперегонки. Знай трюхай сзади рысцой на своем тяжелом, раскормленном коне.

Как и в прошлый год, на Иванове лежал уход за конями на привалах, когда господа купались или отдыхали на сене, да услуга им за завтраком, который вместе с ковриком, скатертью, салфетками и приборами Никита укладывал в особый вьюк при седле унтера. Во время еды ему приходилось слушать господские разговоры, хотя из вежливости садился поодаль, но все ж так, чтобы вовремя подать что следовало.

Говорили приятели все больше про книги, которые читали, про театры, куда ездили прошлой зимой. Тут Иванов с удивлением услышал, как князь, который был много моложе, выговаривал Александру Сергеевичу, что тратит время на «кружение около актрис». А Грибоедов хотя отшучивался, но обещал будущую зиму прилежней заниматься дома. Не раз он по просьбе Одоевского читал на разные голоса какое-то свое писание, которое, должно быть, готовил для театра. Чтение это корнет очень хвалил и не раз просил повторить. Было оно похоже на разговоры господ и все очень складно.

Однажды, лежа после купания и завтрака под деревом, Грибоедов рассказывал, как прошлым летом гостил у друга в Тульской губернии и целые дни сочинял в садовой беседке.

Убирая посуду, Иванов думал: «А вдруг где поблизости от Козловки гостил, у господ, про которых и я слыхивал? Вдруг про Карбовского толстомордого узнаю, что от пьянства окочурился».

— В каком уезде изволили гостить, ваше высокоблагородие? — спросил он, набравшись смелости.

— В Ефремовском. А ты, кавалер, из Тульской никак? Будто по говору слышу. Солдат в тебе еще не совсем туляка заглушил.

— Из Епифанского уезда, от самого то есть города. А через Ефремовский довелось ехать, как в Лебедянь шли.

— За ремонтом, что ли?

— Так точно.

Грибоедов присел, поправил вышитые помочи и спросил:

— Так слыхал, должно, про генерала Измайлова?

— Как не слыхать? — не очень охотно отозвался Иванов.

— Что же в народе про него говорят? — продолжал спрашивать Грибоедов и повернулся к Одоевскому: — Он у меня помянут как «Нестор негодяев знатных»… А правда куда еще хуже. Так каков же генерал? — обратился он снова к Иванову.

— Мы понаслышке ведь. Вотчина ихняя от нас верст тридцать.

— Да говори, не сомневайся, кавалер. Я с генералом тем не знаком и знать его не хочу.

— Говори, тезка, как бы мне сказал, — подал голос Одоевский.

— Сказывают, будто тюрьма там каменная для крепостных людей, на цепи, как псов, сажают и годами голодом морят, а щенков борзых бабам отдают грудью выкармливать. Много еще толкуют. Генералом тем у нас ребят пугают…

— Vox populi!..[46] — сказал Грибоедов князю, который слушал насупясь. — Преступник в духе нашей московской Салтычихи, по которому давно Сибирь плачет. Зверь зверем.

В следующее воскресенье, подавая господам в поле завтрак, Иванов слушал рассказы Александра Сергеевича про Персию, как сильны при тамошнем царе англичане и как им поперек горла, что русские правят Кавказом и наше войско стоит на персидской границе.

— А дозвольте узнать, ваше высокоблагородие, каково в персидской стороне простому народу жить? — решился спросить унтер.

— Плохо, братец. Еще хуже, пожалуй, чем у нас мужикам, — отозвался Грибоедов. — Нищета последняя, голод. Детьми наравне с баранами и верблюдами торгуют, сами родители продают — авось не помрет у покупщика…

— А вот у немцев да у французов иное дело, — вздохнул Иванов.

— Много ли у вас из полка за границей кирасир осталось? — спросил Грибоедов. — Сбежало там то есть.

— У нас не так много, называли всего с десяток. Из нашего эскадрона двое ушли на обратной дороге с ночлегов. При генерале Арсеньеве да в войну служба у нас была не обидная. А в Кавалергардском полку, слыхать, больше ушло, как там офицеры в Париже за все строго взыскивали. Там случилось, что свои же сыскали кирасира да и расстреляли его за казармой.

— За что же так круто? — удивился Грибоедов. — Может, в армию списали или в штрафованные, а молва пошла, будто казнили?

— Нет, оно уж верно, свой земляк и сыскал его. У нас в полку все знали, — сказал Иванов. Он решил довериться этому барину в очках, которого, видать, так полюбил его корнет и совсем не боялся свой слуга Сашка.

— Да как же оно было? Зачем-нибудь в полк показался или силком привели? — спросил Одоевский.

— Было, что приглянулась тому кирасиру, кажись Кольцовым прозывался, девица на рынке, которая капустой да репой торговала. Отец ее под самым Парижем ту овощь выращивал. Уж как они столковались, бог весть, только за неделю до обратного похода к ней сбег. А командовал тем эскадроном строгий полковник Васильчиков. Вот он призвал вахмистра и двух унтеров — всех, в России жен и детей оставивших, — и наказал: сыскать Кольцова, а то всем галуны долой и под палки. Пошли они по Парижу рыскать, будто по темному лесу. Только вахмистр однова видал, как Кольцов около девицы на рынке кружился. Пошел туда, выждал, пока домой пустую тележку покатила, да за ней до самой фермы. А там Кольцов уже в ихней одёже ворота ей отворяет., Ну, вахмистр не показался, а собрал унтеров да назавтра чуть свет туда же. Взяли, связали — да в полк. Так старик с дочкой до самых казарм бежали, молили, деньги совали… Сказывали тогда, что полковник на суде Кольцову казни требовал да еще сам взводом скомандовал.

— Он да вахмистр и сейчас служат? — спросил сдавленным голосом Одоевский.

— Полковник будто недавно в отставку генеральским чином пошел, а вахмистр только до Пруссии доехал, — ответил Иванов. — Выпил на дневке крепко да купаться на глубоком месте вздумал…