Накинув платок, я вышла на крыльцо.

— Такая вы аккуратная у меня работница, — сказал мне начальник, — а вчера проштрафились.

— Как? — испугалась я.

— Дак как? Почту на Баранникове я вам стопочкой приготовил, вы ее взяли, а лично-то вам телеграмму я к чернильнице приставил, чтобы вы ее первым делом увидели, а вы ее не заметили, а телеграмма срочная, пришлось старику идти к вам. Получай, почтальонка.

И он протянул мне телеграмму — это был вызов из театра.

Через два дня мы навсегда покинули село Баранниково, переехав в Свердловск.

А месяц спустя, возвращаясь из театра с дневного спектакля, я услышала крик:

— Почтальонка!

Я не подумала, что это относится ко мне и продолжала идти.

— Почтальонка! — опять услышала я и обернулась.

На другом конце площади стояли баранниковские молочницы. Я перебежала к ним.

— Ой-ой, девка, стоим мы все гуртом, смотрим: то ли наша почтальонка бежит, то ли которая незнакомка. Тебя ведь без сумки не узнать.

Я пошла их проводить до трамвая, выслушивая баранниковские новости.

— Лиза, а правду нам твоя хозяйка сказывала, что ты артисткой работаешь? — спросила самая молоденькая. — Да-к какая ты артистка-то, которые в длинных платьях поют или которые уж совсем голые по проводам ходят?

Потом я помогла им уложить бидоны, и мы стали прощаться.

— Ну, Лиза, — сказала, беря мое лицо в руки, тетка Варя, — видим мы, что тебе хорошо; девка, ты уж и не в валенках ходишь, а в которых-то башмачках, видать, ноги-то мерзнут! И шапчонка-то на тебе городская, не как почтальонкой в платке ходила, и глаза веселенькие ... Но знай, девка, гак ли, сяк ли сложится твоя Жизнь, а в селе Баранникове тебя всегда примут и почтальонскую сумку для тебя — с любого сдерем!

Прошло несколько лет. Отгремела война. И МХАТ снова приехал на гастроли в Свердловск. Днем мы выступали на Уралмаше, а потом по цехам. По цехам нас водил пожилой инженер, которого в последнем цехе куда-то отозвали, и он передал свои полномочия конструктору. Невысокого роста, в сером костюме, красиво оттенявшем его начинающие седеть виски и серые, широко расставленные глаза. Мне показалось его лицо знакомым.

И, уже не слушая объяснений, я мучительно вспоминала, откуда я могу его знать. Чтобы лучше разглядеть его, я старалась встать так, чтобы он не видел меня, и заметила, что его серые глаза ищут меня. Значит, и он меня знает ...

Цех был последний. И, так ничего не вспомнив, я села в ожидавший нас автобус к открытому окну. На небольшой площади перед заводом, где стоит чугунный танк, поставленный в честь окончания войны, медленно прогуливается конструктор в сером костюме. Если его глаза поднимаются, то только на мое окно.

— Помогите мне вспомнить, откуда я вас знаю, — сказала я, подойдя к конструктору.

— Короткая же у вас память, — улыбнулся он. — И фронт не вспомнили, и Баранниково не вспомнили? А почтальонка Лиза? Я живу на Уралмаше, — говорит Володя. — У меня есть машина, давайте-ка, съездим к маме в Баранниково. Она там со старшим братом живет.

— Со старшим? — удивилась я.

— Со старшим, Лиза, — военкоматы ошибались — не то что гадалки. Он партизанил, потом в плену был, ранен сильно был.

Но пора было уезжать. Актеры уже сидят в машине. Я сажусь у открытого окна, Володя не уходит. Актеры острят:

— Объясните ей еще раз про плавку, ее всегда интересовала тяжелая индустрия.

— Еще я вас что-то хочу спросить, — говорит Володя, когда водитель уже сел за руль, — да боюсь.

— А что для меня что-нибудь обидное?

— Нет, что вы! Вам гадалка все правильно нагадала?

— Все ...

— Все до капельки?

— Все до капельки. А знаете, Володя, все-таки лучше, что гадалка ошиблась в случае с вашим братом, чем в моем. Ведь страшнее смерти ничего нет.

ИЗ ФРОНТОВОГО ДНЕВНИКА

Однажды мы выступали на аэродроме. Еще не кончился концерт, как появился представитель с соседнего аэродрома с просьбой выступить и у них. Лететь на У-2 минут пять. Мы согласились, но нас очень смущал «костюмный» вопрос. Тут нам достали духовые утюги, и мы привели в порядок все платья. Укладывать их в чемоданы, снова мять было жаль. Тогда летчик предложил проводить нас туда пешком. Идти лесочком 25—30 минут. А вещи «переправят на самолете». Нам понравилось это предложение. Было приятно пройтись в хорошую погоду лесом. Нас сопровождал прилетевший летчик.

Дорога была красивая, с типичными для Молдавии холмами. Мы шли в длинных концертных платьях; для фронтовой обстановки это было, конечно, необычно.

Вдруг послышался тяжелый гул самолетов и показалась шестерка немецких бомбардировщиков. Летчик коротко скомандовал: «Ложись». Я не могла себе представить, что лягу в только что отглаженном платье на землю, и только свернула с тропинки в траву. Сзади себя я услышала голос скрипачки:

— Вы серьезно говорите — ложиться?

— Абсолютно серьезно.

— Вы с ума сошли, капитан,— сказала певица.— Как можно лечь в концертном платье? Конечно, вам хорошо, вы в комбинезоне...

Наши мужчины в отглаженных брюках тоже не собирались укладываться. Все продолжали путь. Бомбардировщики, нагнав нас, стали медленно набирать высоту и скрылись в облаках.

Но вот мы увидели впереди замаскированные самолеты и землянки. Навстречу нам шли летчики и пожилой улыбающийся полковник; он шел с раскрытыми объятьями, как будто встречал своих старых друзей.

— Жаль фотоаппарата нет. Ах, как приятно видеть нарядных людей в штатском. Глядя на вас, не веришь, что рядом передний край.

...Мы выступали на грузовиках, тщательно замаскированных зеленью.

После выступления, уже у самолета, полковник подошел к нам прощаться.

— А вы чего скисли? — сказал полковник летчику, сопровождавшему нас.— Провели в обществе наших гостей столько времени, а выглядите мрачнее тучи.

— Товарищ полковник! Дайте мне любое задание, но только прошу — сопровождать артистов больше не посылайте...

И он рассказал о том, что произошло в лесу.

Лицо полковника вытянулось.

— Знаете, товарищи артисты, нам ведь очень дорога жизнь каждого из вас. И потом, если в ваших светлых, ярких платьях с самолетов вас обнаружили бы, наш аэродром, люди и машины могли стать отличной мишенью для врага...

Нам стало стыдно перед всеми, кто десять минут назад слушал наш концерт.

ЛЕМЕШЕВ ИЗ САПЕРНОЙ РОТЫ

Когда я первый раз поехала на фронт с концертной бригадой, я была счастлива, но немного побаивалась и, укладывая вещи, положила на всякий случай на дно чемодана стерильные бинты и йод.

Через час после вылета с Внуковского аэродрома мы приземлились. Ничто вокруг не напоминало фронт. Не было ни окопов, ни орудий, не было слышно даже отдаленных разрывов.

Нас встретили тщательно выбритые военные, весело помогали нам укладывать вещи в легковые машины, с «ветерком» покатили нас по хорошо вымощенной дороге.

Вскоре мы приехали в маленькую деревушку. В крестьянской избе, куда нас поместили, было чисто и тепло, и стояли уже заправленные по-солдатски койки, а около каждой койки на тумбочках, в банках из-под консервов — полевые цветы.

Весь день к нам приходили военные, и расспрашивали о Москве — о театрах, о кинокартинах, о том, какие вышли книги. И никто не говорил о войне.

Мы стали готовиться к концерту. На узкие койки легли концертные платья, появились зеркала, запахло гримом, духами, раздались звуки настраиваемых музыкальных инструментов. Воцарилась привычная закулисная атмосфера.

Сельская школа, где шел концерт, была тщательно затемнена. Над сценой лозунг: «Советское искусство — фронту». Электричества нет, а вдоль рампы, как в старинном театре, керосиновые лампы. На занавесе из вафельного полотна нашита эмблема Художественного театра — чайка.