Паппакода привел последний довод:

— Оленя можно застрелить и под Краковом. В Неполомицах.

Бона засмеялась, словно бы соглашаясь.

— Олень только этого и ждет! Станьте вон там, синьор Паппакода. Дальше, еще дальше. — Она прицелилась, словно собираясь выстрелить. — Пиф! Паф! И ваших рогов как не бывало.

Вконец обозленный Паппакода гордо выпятил грудь.

— Я не женат.

— Пока нет. Но польки bellissime! Право, уж лучше мне охотиться на медведя… — смеялась Бона, но, взглянув на бумаги, неожиданно изменила тон. — На сегодня довольно. Можете забрать грамоты и бумаги. Подождем, пока король не вернется из похода… А пока что старайтесь разузнать побольше о дарованных мне землях.

Наступило жаркое лето, и даже вечно дрожавшая от холода Марина соглашалась, что в Польше оно буйное и прекрасное. Маленькая королевна целые дни гуляла возле замка, среди цветов и трав, а в ночь на Купалу без страха глядела на зарево горящих костров, бившее в окна. Бона, год назад, вскоре же после приезда побывавшая в замке в Неполомицах, не видела, как здесь справляют праздник Купалы, как пускают по реке венки, и теперь с превеликим любопытством глядела с галереи на костры, золотыми точками обозначавшие берега реки.

— И красиво, и страшно, — восторгалась она. — Огни. Столько огней…

— В канун Купалы, — объяснила ей Анна, — на всех лесных полянах, на берегу любой реки люди разводят костры. В честь наступления лета.

— Обычай, конечно, старый, но не христианский. Санта Мадонна! Я должна весь вечер, а может, и всю ночь любоваться горящими на берегу Вислы кострами? На таких кострах обычно сжигают ведьм.

— У нас такой обычай не в моде, государыня, — вставил словечко Станьчик.

— У вас! У вас! Завтра хочу увидеть во дворе замка петушиный бой.

— Но в Кракове петухов выпускают драться только на Петра и Павла. Да и то на потеху черни.

— А на сей раз мы выпустим их завтра же, здесь на Вавеле. Я приду на состязания вместе со всем двором, как у нас в Бари.

Желание королевы было понято как приказ, и на другой день под вечер, к удивлению всего замка, двор заполнился жаками в пестрых костюмах — не то фокусниками, не то шутами.

Королева смотрела на них с галереи и поторапливала маршала двора.

— Маршал Вольский! Чего мы ждем? Здесь нет никаких боев, одни только маски…

— Это ряженые, ваше величество. Но вот уже несут клетки с петухами.

— Вижу, — сказала она, наклоняясь.

— Бойцы перед вами, государыня! — объявил Станьчик и, скорчив рожу, добавил: — Сколько живу, таких на этих плитах не видал.

Королева глянула на двух напуганных царившим здесь гомоном и вовсе не расположенных к драке черных петухов — у одного из них был на шее красный бантик — и тоже скривила губы.

— И это, по-вашему, битва? — произнесла она. — Без жизни… Как скучно! Этих жалких кур не раззадоришь, не крикнешь: «Возьми его. — А вы, светлейшая госпожа, предпочли бы смотреть, как летят перья и льется кровь? — допытывался Станьчик.

— Да! — отвечала она, на этот раз уже гневно. — Я дочь итальянских кондотьеров и не боюсь крови. Я хотела увидеть настоящее зрелище, а тут… Шуты во дворце и шуты там, внизу… Пойдемте в сад, синьорины.

Она повернулась и пошла прочь, а за нею последовала вся свита. На галерее остался один лишь Станьчик, минуту он глядел на жаков, пытавшихся раздразнить двух черных, не готовых к бою птиц.

Наконец покачал головой и пробормотал:

— Здесь не Италия. Не Бари…

В летний полдень, когда собравшиеся вокруг королевы придворные уже успели высказать комплименты игравшей на лютне Беатриче, Бона спросила Станьчика, насмехавшегося над одним из задремавших дворян:

— Ты обещал прочесть нам нынче какие-то вирши? Что это будет? Стихи пана Кшицкого или поэмы Дантышека на языке латинском?

— Ни то, ни другое, — шут сделал пренебрежительную гримасу. — Я хотел представить вам, всемилостивая госпожа, первое в поэзии славян стихотворение, сочиненное при дворе, о хороших манерах за столом. Рифмованный трактат из прошлого века, весьма потешный.

— Bene. Читай!

С нарочитой серьезностью Станьчик декламировал:

Прочие советы таковы:

Потому что большие куски всегда костью застревают в горле.

Бона нахмурила брови.

— Довольно. О чем еще толкует автор этого стихотворения?

Станьчик громко фыркнул.

— Дает пирующим совет не облизывать пальцы. И не обгладывать с жадностью кости.

— Кости? — не поверила королева.

— Таков совет. Разве плох? — спросил шут с вызовом.

— Я спрашиваю, ты отвечаешь. Послушай, дурак, ты ведь все так хорошо знаешь, над всем готов посмеяться. Ответь мне на такой вопрос: правда ли, что зверя в лесах стало меньше, чем прежде?

— В походе рыцари набивают брюхо до отвала. Мясо для войска сушат, вялят. Да и в дни мира охота — разлюбезное дело.

— Но равнин и лугов у нас без счета. Да или нет?

— Отвечу шуткой…

— Хочу услышать лишь одно слово — „да“ или „нет“.

— Да. На одного дракона хватит.

Бона ответила спокойно, но глаза ее метали молнии.

— Если бы, как полагает король, ты и в самом деле был бы умен, то не давал бы глупых ответов. Синьор Алифио, прошу вас, узнайте подробней и доложите мне суть сего дела. Я хотела бы знать, сколько на сих пространствах можно было бы содержать скота, особливо коров?

— Не свиней, а коров? — удивился шут. Бона решила удостоить его ответом.

— Свиней надо откармливать, а коровы и овцы пасутся сами. В Неаполе королевские земли отведены под пастбища, а плата за пользование ими идет в королевскую казну. Торговля скотом процветает, мяса на столах вволю. Да при том отъевшиеся на этих лугах огромные стада сами переходят границы неаполитанского государства. Нет никаких расходов на перевозку. Просто?

— На удивленье просто! — воскликнул шут. — Не только…

— Что только?

— С той поры, как стоит польская земля, ни одна из ее королев не утруждала свою голову мыслями о… скотине, — закончил Станьчик.

Он рассчитывал услышать взрыв смеха, но придворные стояли опустив глаза, с каменными лицами.

Бона вдруг встала.

— Да, — сказала она ядовито, — ни одна не утруждала. И потому-то поэты должны были поучать подданных, чтобы они даже в дни мира столь усердно не обгладывали кости.

Поздней осенью, когда ветер срывал с деревьев листья, король с супругой выехали на охоту в Неполомице, но дурные вести с Поморья заставили их вернуться. Король какое-то время еще пытался выждать, наконец, несмотря на уговоры Боны положиться на Фирлея или Тарновского, стал собираться в поход. Сигизмунд, упрямый как все Ягеллоны, не внимал уговорам Боны, хотя она, жалуясь на приступы дурноты, говорила ему, что снова в тягостях. Король обрадовался ее словам, но от намерений своих не отказался.

— Оставляю вас с неспокойной душою, но ехать должен.

— Надолго? — спросила она, вздохнув.

— Война с Альбрехтом может быть очень тяжелой. Возможно, и зимы на нее не хватит. Кто знает.

Бона взглянула на него с удивлением.

— Как? Вы не приедете ни на Рождество, ни на Пасху и даже ко дню рождения сына?