— В Кулуше других воров нет. Так что отпираться и не пробуй, признавайся сразу! — И большой его кадык так и заходил — то вверх, то вниз.

— Так ведь… и без меня в округе воров хватает. Вон калкановские…

— Конечно, хватает. Однако здесь твоя работа. Порядочный вор ради мешка изюма за тридевять верст магазин грабить не притащится, пачкаться не будет.

— Был бы изюм… может, и запачкается, — обиделся вор. Кому понравится, когда профессию задевают?

— Ты, Муратша, меня знаешь. Я тебя насквозь, до потрохов вижу. Ты лучше не тяни, верни изюм. Вернешь — писать на тебя, бумагу изводить не буду. — И для убедительности добавил по-русски:- Черт с тобой!

Муратша не корысти ради сотворил это, а из душевного томления. Но в каждом ремесле своя премудрость есть, своя тайна, свое достоинство. Ловко украсть для вора доблесть, а со следа сбить, украденное скрыть — доблесть вдвойне. Муратша не теленок, на мякине выросший, так просто ему веревку на шею не накинешь. Если на месте схватят — пусть хоть бока обломают или на суд потащат, тогда дело другое.

— Ну, чего застыл?

— Не застыл. Так стою.

— Я тебя выследил, подлая твоя душа. И другие твои злодейства известны. Думаешь, про лекаревские похождения не знаю? Испугались они, что сдох ты, потому лишь молчат.

— По пьянке сцепились, чего меж знакумов не бывает. Сами же и уладили.

— Уладили они! Не заливай! Про корову в лаптях тоже знаем.

— Что? Корова в лаптях? В первый раз слышу! — Муратша посчитал, что тут нужно расхохотаться.

— Рот-то не дери! Ну ладно… Где прошлой ночью был?

— На рыбалке! — и сам не ожидал, как выпалил тот. Сказал бы «дома», и все.

— Свидетель есть?

— Ну, свидетель… Кто же без свидетелей ходит?

— Кто? Приведи его сюда.

— Когда?

— Сейчас же!

— А если дома нет? Время-то горячее!

— Дождись, когда вернется.

— Так сразу и отправляться?

— Отправляйся.

— Эх, товарищ Худайдатов, важные свои дела отложил, ездишь, хлопочешь, себя не жалеешь… — остановился в дверях Муратша.

— Ступай куда сказано! — ответил милиционер и даже головы не повернул.

Тот ушел. Худайдатов свернул самокрутку, закурил. «Ишь, налим! Ничего, за хвост не ухвачу, так за жабры тебя возьму, окаянный. Я тоже рыбак не из растяпистых», — подумал страж закона.

…Прежде Муратша у Нурислама даже через порог не шагнул, глотка воды не испил. Но теперь направился прямо к нему. Отделившийся от отца молодой хозяин сидел возле новой, сложенной из ольхи клети и стругал рукоять косы. Молодые на ноги встали быстро, обжились, Баллыбанат тоже оказалась хозяйственной и расторопной. За шесть лет два мальчика и одна девочка из избы во двор на четвереньках выползли… Вон старший — уже по примеру отца сидит и стругает что-то.

— Ассалямалейкум, сват Нурислам, — издалека приветствовал Муратша.

Нурислам поднял голову. Появление Муратши показалось ему странным.

— Вагалейкум-салям… Муратша-агай! Проходи, вот сюда изволь! — он показал на крыльцо клети, прислонил рукоять косы к углу сруба, но сам не сел — так и стоял перед гостем.

В том, что Муратша назвал его сватом, кое-какой смысл был. Со стороны Баллыбанат какой-то их сват тоже Му-ратше сватом приходится. Но не общались, в гости друг к другу не хаживали, так что родство-свойство их было вроде того заячьего супа из анекдота — что вкусом, что прозрачностью. Или, как русские говорят, седьмая вода на киселе. Муратша, усевшись, поднял ладони к лицу и пошептал молитву:

— Аллах акбар! Вы, молодые, веры теперь не держитесь. У нас же благочестие в крови сидит, не вытравишь, — и он провел ладонями по плоскому лицу с перебитым, расплющенным носом. Посмотреть, так этот крепкий, лет сорока мужчина — божий угодник, скромный, благонравный. Хозяин к молитве не присоединился.

— Баллыбанат! Ты дома? — крикнул он. — Ставь самовар. Гость пришел.

— Сейча-ас! — тут же откликнулась из дома.

— За радушие, за лик приветливый спасибо, Нурислам. За близкого свата почитая, за родственника, можно сказать, пришел я к тебе.

— Изволь, в дом войдем.

— Нет, сват, не за угощением я к тебе явился, а за помощью, языком своим ты мне должен подсобить. Ради аллаха, не откажи.

— Если это языку моему посильно…

— Посильно, посильно! В самый раз! Чтобы такому знатному Вралю да…

— Что же стряслось?

— Скажу. Сейчас все объясню. Милиционер этот, что из Ак-Якупа приехал, Худайдатов, спрашивает у меня: «Где, — говорит, — прошлой ночью был?»

— Зачем спросил?

— А кто его знает.

— Ну и сказал бы, коли спрашивает.

— Ну, а я возьми и скажи так просто, мол, на рыбалке был, вместе с Нурисламом. Теперь тебя в свидетели требует.

Нурислам задумался. Со всеми хозяйственными заботами он и про рыбалку забыл. Вода еще не отстоялась, должно быть, крупная клюет. Сказал бы кто вчера, может, и врямь пошел бы…

— Если уж врать, — снова заговорил Муратша, — так лучше всего про рыбалку врется. Особенно если на удочку ловишь. Тут уж сам резвишься, что рыба в воде. Ты только всю эту рыбу представь — которую поймал, которую чуть не поймал и которая клевать даже не думала, вес ее, цвет, какая она быстрая и верткая. Одна уха чего стоит, полное ведро, кипит, булькает, луковица прыгает!

Как уже сказано, был у вора Муратши дар: умел, бес, завлечь, заворожить. Говорили, когда он на свой ночной промысел ходит, на него даже собака не тявкнет. Дескать, она от воровского заклятья дуреет. Так что Муратша, чего хотел, добился. И без того готовое вспыхнуть воображение уже унесло Нурислама к излучине Демы. Рыба в воде кишмя кишит. Сомы, в размах рук длиной, выплыли со дна омута, лежат против течения, усами шевелят, быстрые щуки меж ними снуют, из воды прыгают; лениво прочерчивая рябь, плавают широкие, как лопата, жирные лещи; язи, с кожаную рукавицу величиной каждый, уткнулись носом в прибрежный ил, а уж мелочи всякой и совсем бессчетно: окуньки, плотва, подлещики, красноперки, подусты, голавли, пескари… Нурислам двумя удочками, одной и другой поочередно, со свистом вытягивает их из воды. Но крупных попадается мало, все больше середняк. Бьется, трепыхается на траве кучка живого серебра, растет, становится больше и больше. Такая удача привалила рыбаку — диву даешься. А он повторяет про себя запомнившееся с детства заклинание: «Если клюнул попадись, на кукан скорей садись!» Клюет, попадается, садится. Ни одна не сорвется. Весь омут до дна выдоил. Мальчишками они при богатом улове хвастались: до дна выдоил… Есть и ему чем похвастать. Вот еще одна рыбеха — сдается, что лещ — удилище дугой выгнула, потащила крючок на дно. Дернул Нурислам — с треском лопнула леска. И в ту же минуту оборвались его мечты.

— Эх…

— Ну что, сват, надумал? Ты прежде всего об родстве-свойстве нашем не забудь…

— Я согласен. Скажу: были на рыбалке. Одного вот такого, — он раскинул руки, — сома поймали, двух щук в руку длиной, трех лещей шириной в лопату, четырех судаков в локоть, ладно? А мелочь сыпали без счета.

— А… не через край? Может и не поверить. Милиционер все же.

— Ну и пусть не верит, нам какое дело? Не могу я, агай, аптаритет свой ронять, врать по мелочи. Все же звание ношу — Враль.

— Ай-хай, а может, говорю, скинешь малость?

— Не скину. Поверит, как миленький. Не родился еще человек, чтобы мне не поверил.

— Ладно, спасибо, будь по-твоему… Значит, решились?

— Решились!

Выходя из ворот, Муратша надумал укрепить свата в рвении.

— Я тоже, сват, тебя не обижу, — сообщил он, — деньгами или еще каким добром…

— Чего? — не понял Нурислам.

— Не обижу, говорю, за службу. Ремесло — оно ремесло и есть, вознаграждения требует.

Враль Нурислам стал как вкопанный. В чистых, ясных его глазах мелькнула тень, даже черные искры метнулись.

— Деньгами? Добром? Вознаграждение? Вор подумал, что это он так радуется.

— Сторгуемся, сват, мелочиться не буду. Я ведь парень фартовый.

— Ты что же это, ворюга, и меня с пути сбить хочешь? Человек до этих своих лет дожил, без выгоды, без корысти, от чистого сердца врал, а ты ему деньги хочешь дать, опозорить, на весь свет осрамить?