Шли недолго, кладбище было рядом. Но пока долбили чугунную землю, выбились из сил. Топором рубили, ломом выворачивали, лопатой ковыряли. Яма была маленькая, приходилось работать по очереди. Пока долбили — и голод забылся, и холод не кусался. Прокопий Прокопьевич даже тулуп скинул, начал было и полотенце с головы разматывать, Полина остановила: «Не расходись!» Помучились изрядно, однако могилу выкопали довольно глубокую.
Прежде чем ребенка предать земле, откинули белую тряпицу с лица и попрощались по одному. На висках мальчонки двумя черными веточками просвечивали две жилки. Прокопий Прокопьевич заколотил крышку гроба, встал на колени. И они вдвоем с Янтимером на ладонях опустили гроб в могилу. Полина опять всхлипнула, Заславский отвернулся, Ян-тимер глянул на маленький гроб в могильной яме и думал: «Где, кто еще, кроме Полины, заплачет по нему? И заплачет ли?» Вот кого суждено Янтимеру положить в черную могилу первым на этой войне — безвинного восьмилетнего ребенка…
Землю побросали быстро. В изголовье Прокопий Про-копьевич воткнул палку со звездой.
— Тут звезда положена. Не герой, так жертва войны, — пояснил он и не спеша натянул тулуп.
На белом снегу вырос черный холмик. Исполнив тяжелый долг, они разобрали инструменты и пошли обратно. Черный холмик остался один.
Вернувшись в «хотель», все трое сели по разным углам. Идущее на закат солнце бросило сквозь индевелое окошко тусклый взгляд, словно хотело сказать: «Посмотрите на меня, гляньте, ухожу ведь». Никто на него не обратил внимания. Казалось, время в комнате остановилось.
В тепле голод взыграл снова. Каждого в одиночку терзает. Впрочем, его и артелью не побьешь. Первым заговорил Кисель:
— Нет, ребята, так не годится, надо что-то придумать. Четыре таких бугая, ногою пнем — железо разорвем, а сидим, с голоду воем!
— А что делать?
— Делать!
— Что?!
— Дело делать! Работать! Дрова пилить, мешки таскать, снег отгребать. Мало ли работы на свете!
Заславский посмотрел на свои тонкие волосатые руки: «Снег отгребать или дрова пилить — пожалуй, еще можно. А вот мешки таскать… Впрочем, тоже посильное человеку дело».
За дверью послышался стук шагов, кто-то решительно протопал через сени и торжественно замаршировал на месте. Раздалась команда: «Стоп!» — и, распахнув настежь дверь, в комнату гордо вступил Леонид Ласточкин. «Словно батыр, победивший в схватке», — подумал Янтимер. В правой руке Леня держал жестяное ведро — с виду не порожнее.
— Царь-голод свергнут! Ур-ра! Ложки к бою готовь! — подал он команду и поставил ведро на стол. А в нем — больше чем до половины густой овсяной похлебки. И не пустой похлебки, не постной — сверху плавали куски сала в палец толщиной. Такие красивые — словно лебеди на круглом пруду!
В горестные времена человек одной какой-то бедой, одной тоской долго не живет, приходят другие заботы, другие мысли, другие переживания. Душевные потрясения хоть и не забываются, но отступают, и их место зачастую занимает самая мелкая, обыденная суета. Вот и сейчас все внимание перешло на ведро.
Леня перелил похлебку в единственную в «хотеле» кастрюлю, оставив на дне ведра Тимошину порцию. Кастрюля наполнилась чуть не до краев. Пока ложки свое не отплясали, никто себя вопросами не утруждал. Даже философ Заславский не стал выяснять «источник происхождения». Факт пищи налицо, значит, была тому причина, будет и следствие. Первый философский вопрос, облизав ложку, поставил Прокопий Прокопьевич:
— Откуда такое яство?
— Яство? Это разве яство? Это лишь аванс. Малая часть задатка, скромно сказал Леня. — С завтрашнего дня я вам дом отдыха устрою, санаторий, нет — курорт! Только винегрет и котлеты будете есть, киселем… компотом то бишь запивать. Полная договоренность. Твердая. Печати не надо!..
— С кем договоренность? С военкоматом? — этот наивный вопрос задал, конечно, Байназаров.
— С нужным человеком. С самым главным, — туманно ответил Ласточкин, но тут же пояснил: — С Нюрой. С шеф-поваром столовой райактива Анной Сергеевной.
— А чем будем расплачиваться? У нас и денег нет.
— Деньги? Деньги — навоз, сегодня нет, а завтра воз. Есть на свете кое-что и посильнее денег. Это — любовь! — возгласил Ласточкин. — Платить будем горячей, пламенной любовью от всего сердца! Так любовь побеждает смерть, голодную смерть.
— Ну, Леня, настоящий ты мужчина! — сказал Янтимер, стиснув его локоть. — Если какая тебя не полюбит, значит, у ней совсем сердца нет.
— Значит, не-ет, — протянул Леня, — нет у нее сердца…
— Да что ты?
— Не глянулся я ей… «Жидковат больно, — говорит, — от горшка два вершка. Тебя, говорит, и коснуться-то страшно — еще рассыпешься. Не изуверка же я». А я не сдаюсь, на своем стою: «Ты, говорю, на рост, на красоту мою не смотри — я весь из одних жил скручен. Во мне ни мяса, ни сала, ни костей — одни жилы. Даром что маленький, а страсть какой горячий». Выпятил грудь посильней, голову было откинул, да закружилась она у меня, чуть похлебку не расплескал. «Ступай, — говорит, — и вечером, к концу работы кого-нибудь из приятелей посимпатичней приведи». Хотел вас в такое щекотливое дело не впутывать, да не вышло. «Посимпатичней» нужно, мы не глянулись…
Разумеется, с Нюрой такого долгого разговора не было, его Ласточкин придумал для вящей убедительности. А Нюра полушутя сказала только: «Хоть бы с каким симпатичным лейтенантиком познакомил, что ли…»
— Сама-то из себя ничего? — поинтересовался Кисель.
— Да ведь, Прокопий Прокопьевич, дареному коню в зубы не смотрят. А потом, какая же «из себя ничего» по нынешним временам ведро похлебки с салом тебе отольет? Средненькая, в общем. Так ведь ночной бабочке узоры ни к чему.
Тревога прошла по сердцу Янтимера: кому выпадет жребий? Коновал — так одним своим нарядом среди бела дня может напугать. Заславский ничего кругом не замечает, даже голод нипочем. Горбун и вовсе не в счет. Кто еще остался? Он сам — Янтимер Байназаров.
— Дискуссии не открывать, в спор не вступать! — дал общий приказ лейтенант Ласточкин. Потом окинул взглядом товарищей, одного за другим. Лейтенант Байназаров! Ответственное задание поручается вам!
Решение было справедливое и жизненно обоснованное. Потому встретило всеобщее одобрение и было утверждено без слов.
Янтимер особо не противился. Кто знает, а вдруг и по душе придется. Первая ночь любви была для него еще только мечтой. Может, и настала пора, пробил заветный час? «А что, — думал он, когда, скрипя снегом, шагал следом за Леней к столовой на смотрины. — Все равно никто по мне не страдает. И разве я не мужчина? Вон ребята, не старше меня, а уж сколько женщин соблазнили. Зря-то рассказывать не станут…»
Леня оставил приятеля на улице, а сам, даже не постучавшись, прошмыгнул через заднюю дверь в столовую. Он тут же вернулся с маленькой женщиной в высоком белом колпаке и накинутой на плечи телогрейке. Лица ее в темных уже сумерках Янтимер толком не разглядел.
— Нюра, — сказала женщина и смущенно протянула руку, Янтимер не ответил, не смог ответить, язык не повернулся. Что это — неловкость, стыд, злость? Или все вместе? Привели как гусака, чтоб с гусыней свести! На протянутую руку Нюры он даже не взглянул. Женщина совсем смутилась, сказала тихо: — Анна Сергеевна, — и, чуть отвернувшись, опустила голову.
Янтимеру стало жалко женщину, он отыскал ее опущенную руку и легонько пожал:
— Янтимер.
— А как по-русски будет?
— Никак не будет, Янтимер, и все.
— Вкусная была похлебка, Нюра, ведро завтра занесу. На еду ты, оказывается, большая мастерица, — сказал Леня. Но слова эти не столько Нюре, сколько Байназарову были назначены: дескать, не плюй в тарелку, из которой ешь, помни, зачем пришел.
— Я сейчас… оденусь только, — сказала Анна Сергеевна и ушла в дом.
Парни, подпрыгивая на месте, колотя сапогом о сапог, остались ждать.
— Ну как? — спросил Ласточкин.
— Да я и лица ее не разглядел.
— Лицо, оно, брат, только при первом знакомстве в глаза бросается. Потом привыкнешь, не замечаешь даже. И вообще — с лица не воду пить. Одной красотой сыт не будешь. Вон сосна — какое красивое дерево, а ягоды на ней не растут. Плоды-ягоды, брат, они все больше на кривых деревцах, — пустился Леня в философию. — Ты Нюре глянулся, как увидела, оробела даже. А если женщина при знакомстве оробела — все! Отныне ты хозяин, она — слуга!