Увидев Старшую Мать, учитель Махмуд встал.

— Айда, проходи, мать! Вот сюда присаживайся. Сейчас только сына Агляма-агая запишу…

— Ладно, ладно, мы не спешим, — сказала Старшая Мать. — Большой у тебя сын вырос, Аглям, дай бог, скоро и от своего ребенка благо увидишь.

Аглям за руку поздоровался с ней, затем подвел своего Гильметдина и поставил перед учителем. Казалось, что у парня вот-вот оборвется тонкая, с глубокой ложбинкой шея и обритая высохшая голова скатится на пол. И каким только чудом еще держится эта голова?

— Вот, Махмуд, — сказал осевшим вдруг голосом кузнец, — старшего своего привел к тебе. Мясо, сало себе возьми, кости, шкуру нам оставь.

Что за «мясо», что за «сало», я сначала не понял. А понял, смех меня изнутри защекотал, еле сдержался. Но потом перепугался. Так вот какие истязания ждут Гильметдина, у которого и без того под рубашкой кости гремят! А если Махмуд и из меня мясо и сало вытянет, лишь кожу да кости оставит? Я был готов тут же вскочить и убежать.

— Ладно, агай, постараемся, рук да разума, сколько есть, не пожалеем, все приложим, — заверил учитель.

Те ушли. Учитель в свою толстую книгу записал и меня.

— Вот, учитель, сына своего на твое попечение отдаю. Ребенок упрямый, обидчивый, своевольный, но душа бесхитростная и тонкая. Но чтобы под твоей рукой и волосок его не упал. На то согласия моего нет. Не прощу. Это я сразу говорю, — сказала Старшая Мать. Голос ее тих, но тверд.

— Насчет этого будь спокойна, мать, — сказал Махмуд, вставая с места. — Сына такой уважаемой матери и ногтем не коснусь. Обещано свято. Не беспокойся.

— Спасибо, учитель, что слова мои принял, — сказала Старшая Мать. Лучше сразу уговориться. Прощай, будь в здравии.

Школа меня особо не поразила. И к разным бумагам, приклеенным к бревенчатым стенам, и к черным партам, и к черной доске я остался равнодушным. И зеленовато-голубые глаза учителя не понравились мне. И его «обещано — свято» что-то не больно убедило. Хорошо, что мы тут же ушли.

Учитель слова своего так и не сдержал. Ногтем-то он и вправду не коснулся — мне от него по-другому доставалось.

На третий или четвертый день учебы мы играли на перемене в прятки, и я залез в печку. Так он мне за это чуть ухо не оторвал. Потом я острием ножа выцарапал на парте букву «К» и за это ребром деревянной линейки получил по пальцам. В третий раз я уже от чужой удачи долю отхватил. Учитель на доске что-то мелом писал, а в это время сидевший за мной то ли Хамитьян, то ли Гильметдин начал баловаться, так учитель приноровился и куском мела с кулак величиной в того озорника запустил. Хорошо приноровился, мел прямо в лоб мне засветил. Из глаз какие-то сверкающие колечки посыпались. Учитель и сам струсил: начал успокаивать меня, утешать. А я нарочно не заплакал, ему назло.

В тот день я окончательно решил: больше в школу не хожу. Как раз тогда и снег уже выпал, и настала пора с горы на санках кататься, за копейку на Шайхаттаровых железных коньках птицей по переулку Белого Юмагула пролетать. Никому ничего не сообщая, я дальнейшее свое учение оставил. И длилось это два года.

Через два года я снова, уже с младшей сестренкой Салисой, пошел в первый класс. Меня посадили на самый последний ряд, сестренку на самый первый. Учительница у нас молоденькая девушка, В первые дни она учила нас писать палочки. Сестренка проведет палочку и ко мне бежит, на учительницу и не смотрит: «Агай, правильно?» Учительница делает вид, что не замечает, а я стесняюсь.

Убытки двух потерянный лет я за одну зиму окупил. Весной меня перевели в класс, с которым я в первый раз начинал учиться. Все знакомо, все знакомы, только учитель другой.

А в ту зиму, когда я воли себе дал, немного прошло, и в нашем ауле на белый снег пролилась красная кровь…

ДВА СУДА

Случись в ауле кончина чья-то — скачут по двум сторонам улицы два мальчика, возле каждого дома осаживают коня и кричат: «На погребальную молитву!.. На погребальную молитву!.. На погребальную молитву!..» Самый страшный клич для меня — этот. Будто мальчики не к мертвому на проводы, а прямиком в твою собственную могилу зовут. Впрочем, если крепко подумать, так оно и получается. Настанет время — каждого туда пригласят, туда проводят.

Не разошлись еще утренние сумерки, а по улице уже проскакали один за другим два мальчика:

— На суд идите! На суд идите! На суд идите!

— О господи, неужто опять смерть-сиротство? — огорченно сказала убиравшая со стола Младшая Мать…

— На суд кличут, Младшая Мать. Самигулла, кооперативный голова, мирские деньги украл, несметно. Ямагат судить будет. Очень сердитый был Ташбулат-сельсовет, — запинаясь-спотыкаясь, выложил новость Старший брат Салих. Он всегда так, начнет говорить и сразу теряется.

— Откуда же у мира такие деньги объявились? — спросила Старшая Мать.

Мой Самый Старший брат Муртаза все знает, он тут же все разъяснил:

— Осенью с каждого двора на общественные косилки и молотилки собирали. И с нас брали. Вот те самые деньги.

— Эх, несчастный! До какого только греха не доведет алчность, вздохнула Старшая Мать.

Отец почему-то еще ни слова не сказал. Он думает. Стало тихо и тревожно. Зов тот — «На суд идите!» — вошел, прозвенев стеклом, наполнил избу и сейчас, подступая то к одному, то к другому, бьется в ушах: «На суд идите! На суд идите!»

— Коли уж Самигулла на деньги позарился — никому веры нет. Тоже ходил, твердил, коммунист, дескать, он — и язык ведь не отсох, — зло сказал Муртаза-агай. — Ясно, у каждого пальцы к себе загибаются.

— Если хоть один из вас на Пожарную площадь ногой ступит — смотрите у меня. Рано еще вам человека судить, — сказал отец. И даже пальцем погрозил. Так сурово с братьями он еще никогда не разговаривал. Правда, тут же добавил, вроде помягче уже:

— Запрягите мне серого мерина, к Тимофею съезжу, пожалуй. А вы бы на зайца сходили, что ли. Вон какая пороша выпала.

Удивленные резким тоном отца, братья переглянулись.

— Ладно, отец, сходим на зайца, — сказал Муртаза, насупившись еще больше.

И взрослые мужчины разошлись по своим делам. Немного погодя опять проскакали те мальчишки:

— На суд идите — на Пожарную площадь! На суд идите — на Пожарную площадь!

Много всяких зрелищ видел я: и тебе «туманные картинки»,[13] и тебе комедь, и байгу-скачки — все видел. А вот которое судом называется не видел ни разу. Надо посмотреть.

Пожарная площадь — на самом взгорье улицы Мечети. Народу собралось там — не счесть, не перечесть. Все больше деды да дядьки бородатые. Мы, мелкая ребятня, залезли на большой сугроб по другую сторону улицы. На площадь нас не пускают, гонят прочь.

— Мелкоту прочь гоните, чтоб и следа не было! — проверещал какой-то старик.

— Пусть смотрят и видят, в назиданье, — сказал толстый мужчина с одутловатым лицом.

— В острастку будет, — добавил еще кто-то.

— Младенцев безгрешных домой отправьте. Не комедь же здесь разыгрывают.

— Неизвестно, какая еще комедь случится…

Народ все больше кипятится — и все больше бурлит майдан. Вдруг все замолчали. Поскрипывая валенками, с Нижней улицы вышли на площадь Ташбулат-сельсовет и два с ним чужака. Ташбулат росточком маленький, чуть пошире шагнёт — полы черного тулупа земли касаются. Должно быть, от отца или старшего брата тулуп достался.

— Ну, как порешим, ямагат? — сказал Ташбулат, сам вытянулся весь, ни на кого не смотрит. — Как говорится, пойман вор, за вами приговор, отцы аула.

Народ еще мялся, не зная, что и сказать, а перед Ташбулатом уже встал высокий, крепкий, словно дуб, Красивый Марагим. Он на нашей улице живет. Марагима, совсем еще молоденьким, отец силой женил, а вернее — выдал за вдову Ильяса-муэдзина. Бывает, выйдет Марагим вечером на улицу, сядет перед домом и растянет свою гармонь, весь аул слушает и дивится. «Печалится, бессчастный, — сказала как-то Старшая Мать, — сколько уже лет прошло, а сердце никак, видно, не угнездится, все блуждает, ищет кого-то. Самые цветущие, наливные годы понапрасну проходят…» Не зря, оказывается, говорят, что красивые да певучие всю жизнь невезучие. Мало того, у него и ресницы длинные. А ведь известно: чем длиннее ресницы, тем жизнь короче. Потому, наверное, все жалеют Красивого Марагима, привечают его. Вот сейчас он вышел и встал перед Ташбулатом. Еще больше вытянулся Ташбулат, а все ростом со скалку.