— В городе у нас родня есть, — сообщил Ануар, — на самой высокой пожарной каланче сидит, оттуда ему на сто верст кругом видно. Как царь, наденет золотую шапку и сидит.

— Там каменная мечеть с двумя минаретами есть, так печи в ней топит нашего кусюмского свата близкий сват, — похвастал Валетдин. — Если зайду к нему, обнимет да приподнимет. Вот увидите.

Про их родню-породу я не знаю. Может, есть, может, и нет. А вот у Асхата самый старший брат Исмагил и вправду в Уфе работает. Чего же Асхат-то промолчал? Даже на днях, когда мы с ним поперек бревна положили доску, встали по концам и стали раскачиваться, он такую прибаутку сочинил:

Будь я на месте Асхата, те у меня живо рты бы закрыли. Я подошел к другу и шепнул:

— Ты чего про брата молчишь?

— А ну его! — махнул он рукой. — За ним, беспутным, не угонишься. Теперь куда-то в сторону Ташкента подался.

Мы перевалили Дубковое взгорье, прошли немного, и город снова скрылся из глаз. Задор наш маленько остыл. Мой красный узелок от Хамитьяна перекочевал к Насипу, от Насипа — к Валетдину и наконец забился к вожаку под мышку.

— Полпути не прошли еще, Шагидулла-агай? — спросил я.

— Что, силенки вышли? Говорил я тебе…

— Не вышли.

— Чего же спрашиваешь?

— Старшая Мать сказала: тяжело будет — хлеб на половине пути под кустиком полыни оставишь.

— Не мели попусту, Старшая Мать такого не скажет.

— Сказала вот! Сказала!

— Глупый, она же сказала «если тяжело». Смотри, как птица летает, он подбросил хлеб в небо и поймал его в ладони.

— Перестань, Шагидулла, хлебом не играй, уронишь крошку — грех на тебя падет, — сказал Асхат.

«Греха» мы все до смерти боимся. Даже сам вожак боится. Он прижал хлеб к груди, будто прося у него прощения.

Мы уже со счета сбились, сколько тарантасов, запряженных быстрыми конями, окатив пылью, обогнало нас. Попадаются и встречные подводы. Только из пеших на большой дороге — одни мы.

— Далеко еще до города? — спросил Валетдин у старика, ехавшего верхом на лохматой рыжей лошаденке.

— Меньше пятнадцати, больше десяти. Шагайте скорее, там уже ждут вас.

Коли ждут, надо торопиться. После этих слов мы даже бегом сколько-то пробежали. Бегом-то бегом, да не очень-то резво теперь получается. Ануаровы штаны опять ослабли. Пришлось Насипу заднюю закрутку еще подкрутить. Не знаю, как другие, а в моем животе мечты калашные на убыль пошли. Теперь и черным хлебом доволен был бы. Но не мне же первому об этом заговаривать, и так вожак меня за обузу считает.

Миновав небольшую, в три-четыре избы, русскую деревушку, остановились в редком березнячке посреди поля. В тени немного отдышались.

— Садись, — приказал вожак. Он опустился на колени и положил перед собой красный узелок. — Какие слова Курбан-мулла любил повторять — кто знает?

— Ты знаешь, — быстро сказал Валетдин. Видно, почуял что-то гнусавый.

— Курбан-мулла говорит: «На каждый кусок — свой закуток».

— Да, знает мулла, как сказать, — отдал Асхат должное мудрости муллы.

— Если мы этот хлеб съедим, калачу закуток останется?

— Останется, останется! — ответили мы.

— На, Валетдин, — вожак достал из кармана ножик и протянул ему. Раздели сей хлеб на семь частей по справедливости.

Валетдин тут же захлопотал, и оглянуться не успели, как на красной тряпице рядком лежали семь примерно равных ломтей хлеба. Но только примерно равных, были все же доли побольше и доли поменьше. Вожак почему-то своей доли — самого большого куска — пока не берет. И нам вперед старшего руку тянуть неловко.

— В дороге пищу надо честно делить, — сказал он. — «Это кому» разыграем.

— Ребята! — Насип вскочил даже. — Давайте я выкликать буду. У меня язык счастливый — каждый в точности свою долю получит.

Никто не возразил. Насип отвернулся. Валетдин берет кусок и спрашивает:

— Это кому?

— Хамитьяну!

— Это кому?

— Шагидулле!

— Это кому?

— Пупку!..

Семерым — семь ломтей вышло. Однако не совсем по справедливости: мне достался самый большой кусок, а предводителю самый маленький. Тот и виду не подал, но чувствую я: пища не в пищу мне пойдет — не по-честному вышло. Шагидулла на пять лет старше меня. А кто больше, того и доля должна быть больше. Надо поменяться… Пока я так размышлял, он от своего ломтя уже порядочный кус отхватил. Следом и у других мельница замолола. Как эту несправедливость исправить?

Я со своим ломтем нарочно подольше провозился. Когда же осталось три-четыре раза откусить, протянул его Шагидулле:

— На, агай, доешь.

— Сам доешь.

— Я уже наелся, валлахи…

— Не божись. Даешь — давай так. А не то — пустая клятва на тебя же падет.

От сытого живота и в ноги резвость пробежала. Я всегда удивляюсь этому: весь ломоть-то с кулачок, а сколько в нем волшебной силы. Съел — и сразу весь мир преображается. Вот и сейчас… Вдруг совсем рядом пропела какая-то птица, сизый ветерок прошумел по только что выколосившейся пшенице, веселей, приветней зашелестели березки. Даже солнце уже не так палит. И вся красота — из той краюшки хлеба.

Только мы тронулись дальше, Насип говорит:

— Давай, ребята, иноходью, как Аминова кобыла! — и сам же понесся первым. Но вожак и Валетдин тут же обогнали его. Позади всех я потрусил.

Есть на Нижнем конце нашей улицы Амин, который в самую страду, в сенокос и в жатву, в лес по ягоды ездит. Нагрузит с утра весь свой выводок от мала до велика в лубяную телегу и тянется потихоньку на Верхний конец. Колеса, даже запах дегтя давным-давно позабывшие, на весь аул долгими криками исходят. На днях Асхат спрашивает меня: «Что Аминова телега говорит?» — «Что она скажет, знай скрипит». — «Нет», — говорит Асхат, — она Амина умоляет: «Не близ-зко — не поед-дем… Не близ-зко — не поед-дем…» Хорошенько прислушаться — правду Асхат говорит.

Телега в точности так выкликает. А уж когда вечером возвращаются, потрусит пегая кобыла под гору, и все четыре колеса наперегонки хвастать начинают. А чем хвастают, Асхат тоже знает. «Все стрескали!.. Все стрескали!.. Все стрескали!..» — говорят они. Теперь, когда Асхат затосковал, весь аул речистую телегу понимает.

— Когда из города пойдем, мы тоже, как Аминова телега, запоем:

Раз только пропел Асхат, и Валетдин с Насипом тут же подхватили песенку:

Иноходь свою мы уже оставили, теперь чуть боком, высоко вскидывая колени, скачками бежим, будто катим на самокате. И дружно повторяем эти для души ладные и для бега складные слова:

Должно быть, про «красные сундуки», животы то есть, не очень складно получилось, мы про них сразу забыли. А эти — сколько ни пой, все петь хочется.

Так, «треская калачи», мы вышли к высокой каменной дороге. Поднялись. По сторонам ее стоят большие-большие тополя. Выстлана дорога гладкими, как в нашей бане, камнями. Только не плоские они, а выпуклые.