Домой Халфетдин явился чернее тучи. Простукал через сени, вошел и молча сел на лавку. Дома была одна Саги-да. Мальчика недавно бабушка увела к себе.

— Что случилось, Халфетдин? Ощетинился весь…

— Ничего не случилось.

— Ну, коли так…

— Со мной ничего не случилось. Меня никто не соблазнял. А вот тебя…

— О чем ты, Халфетдин?

— «Сразу клюнет Сагида…» Вот о чем.

— Ах, вон оно что! — покачала головой Сагида. — Донесли, значит? — она коротко рассмеялась.

— Не кудахтай, беспутница!

— Халфетдин!

— Молчи!

— Нет, молчать я не буду. Напраслину несешь, Халфетдин. Побойся греха. Я перед тобой чистого чище, белого белей.

— На мне греха нет, бойся ты.

— Нет, Халфетдин, вранье это. Вранье! Все не так было! Сейчас я тебе все расскажу.

— Не рассказывай. Не бывает дыма без огня. — Значит, бывает.

— Нет, не бывает!

— Выслушай меня, Халфетдин. Иначе жизнь прахом пойдет.

— Не буду слушать! — стукнул он деревянной ногой об пол. — Не буду я распутницу всякую слушать. Пусть прахом пойдет! Постель нашу замарала, блудница!

Сагида заплакала навзрыд. Но мужний гнев лишь разгорелся сильней: «Ишь, слезами грех замыть хочет, беспутная баба!» — распалялся он. Опять топнул своей деревяшкой.

— Талака хочешь, падшая!

Но тут и у жены самолюбие взыграло.

— Ну и что? То-то напугал!

— Ах, так?

— Да, так!

— Тогда талак! Талак, грешница, талак, талак, та-лак!

— Не боюсь я твоего талака, не боюсь! Плевала! Теперь свобода!

В Халфетдине, который два года сидел в окопах, людей побил изрядно (медаль ведь на войне дают, если человека убьешь), валялся по лазаретам, муки принял немалые, лютый бес проснулся. Он вскочил. Бросился к лежавшему возле печи топору, но дотянулся не сразу, деревянная нога задержала. Тем временем Сагида успела выбежать из дома. Халфетдин, схватив топор, запрыгал следом за женой. Выскочив на крыльцо, он размахнулся и уже готов был пустить топор в спину бегущей к огороду жены, как возник откуда-то Курбангали, подпрыгнул и перехватил за топорище, стал выворачивать из руки Халфетдина. Тот не противился, отпустил. (Должно быть, от неожиданности растерялся.) Все произошло как во сне.

Однако случайно, говорят, и муха не пролетит. Услышав в доме у дружных соседей крики, Курбангали подошел к плетню. Подождал. Крики не утихли. Вскоре донесся плач Сагиды. Никак, беда какая? — подумал Курбангали и перепрыгнул через плетень. Только подошел к двери, вылетела Сагида, следом вывалился Халфетдин с топором в руках. В этот миг худой, маленький Курбангали ощутил в себе такую мощь, что впору медведя повалить. Да и проворства джигиту не занимать.

Курбангали потрогал пальцем лезвие топора.

— Топор ведь, дядя-сосед, бревна тесать придумали, а не людям головы снимать, — сказал он немного погодя и сел на порог распахнутой двери.

Халфетдин не сказал ни слова. Откинув ногу, опустился на траву и закрыл лицо руками. Сагида прислонилась к углу клети. Так они молчали долго. Когда все трое поостыли, Курбангали рассказал Халфетдину об оказии с носом. О том, как и где Нажип свой нос покалечил, и о том, что Сагида в этом происшествии чище снега и белей молока, весь аул знает. Откуда знает? Отчего же ему не знать? Знает. На то он и аул.

— Эх, Халфетдин-агай, сплетне поверил, зазря жену обидел! У нас бы спросил, ведь ближе соседей нет. За три года у снохи и ворота не ко времени не открывались, и дверь не скрипнула.

— Да ведь дыма без огня… — промычал Халфетдин. — Ворюга этот, Муратша, душу замутил.

— Вот такие, как Муратша, дыма и напустят — весь об-коптишься.

Сагида молчала, не шевельнулась даже. Но сердце уже оттаяло. Один жест, одно слово мужа — и вновь она станет той любящей душою, что была прежде.

— Как же теперь дальше жить собираетесь? — спросил безусый-безбородый «аксакал».

— Не знаю, браток, ума не приложу. У меня ведь «талак» вырвалось три раза.

— Вот это нехорошо. Надо бы Кутлыяра-муэдзина на совет позвать. Если, конечно, сноха не воспротивится…

Сагида опять промолчала.

— А что Кутлыяр может сделать?

— Уж что-нибудь придумает, найдет выход, — сказал Адвокат. — Если, конечно, сноха согласна…

Сагида чуть заметно кивнула.

Тревожить самого муллу Мусу по всяким мелким надобностям народ не осмеливается. Он только совершал свадебные и погребальные молитвы, давал имя новорожденному, встречал приезжее начальство или высокого сана священнослужителей. А неимущий, многодетный муэдзин Кутлыяр всегда наготове, приходи с любой просьбой. Летом ли, зимой ли, на люди он выходил в синем с красными полосками узбекском чапане с залохматившимися уже полами, на голове — белоснежная чалма с зеленым верхом, на ногах желтые ичиги с глубокими кожаными галошами. Усы и борода всегда подчернены, голова гладко выбрита. Голову всегда брил сам. Чистый и собранный ходит Кутлыяр-муэдзин. Остабике[38] его хоть женщина не слишком расторопная, но опрятная. Малышам своим, кто на четвереньках ходит и кто на своих уже ковыляет, она каждый день втолковывает: «Выше всех, сильнее всех на свете господь-создатель, потом — Мухаммед-пророк, за ним — царь, наш государь, а за ним — ваш отец родной. Господь-создатель — в небе высоко, пророк наш — в земле глубоко, царь-государь — во дворце далеко, кто же рядом остается?» «Отец родной!» — хором отвечают дети. (Муэдзин женился поздно, потому дети еще маленькие.) «Он вам еду добывает, кормит вас. Почитайте отца», наставляет остабике. На сухие кости муэдзина ни мясо не сядет, ни жирок не набежит. Может, ухода, заботы повседневной не хватает, а может, суетлив очень. «Наш муэдзин не жадный, не загребущий, потому и не разживется никак, — говорят миряне, — вон в том приходе муэдзин — раздулся, что фаршированная курица». А Кутлыяр, коли даяние посчитает чрезмерным, лишнее вернет: «Господу неугодно будет».

— Всю жизнь так не просидишь, — опять заговорил Кур-бангали, — как-то шевелиться надо.

— Совсем я потерялся, браток, рассыпался весь.

— Перед немцем тоже так сыпался?

— Немец — другая порода. Он тебе не законная твоя жена, зазря тобой обиженная.

— И ты, сноха, слово молви…

— А что я наперед мужа скажу… — ответила тихо Сагида.

— Тогда слушайте меня. За хозяйскую дурость скотина его расплачивается. Придется тебе, агай, зарезать курицу, а сноха пусть казан затопит, — распорядился Адвокат. — Как стемнеет, Кутлыяра-муэдзина приведу. Недавно возле мечети видел, так что дома, никуда не уехал.

Только зажгли лампу, явились Адвокат с муэдзином. По дороге Адвокат подробно рассказал, как все случилось. За двадцать лет трудов на божьей ниве с такой бедой слуга аллаха уже сталкивался не раз. Способ один: обновить никах. Но делать это стараются втихомолку, от людских глаз подальше. Бывает, все тайной и остается.

— Ассалям-алейкум!

Только переступили порог, в нос ударил сытный запах куриного супа. У Курбангали в животе потеплело. Муэдзин чуть шевельнул губами: «Бог в помощь вам…» Сагида хлопотала у печи, хозяин живо вскочил, принял палку муэдзина, снял с него чапан, стянул галоши. Сели, молитвой возблагодарили бога. Тем временем и Сагида вышла на эту половину, встала молча.

— Та-ак, значит… — сказал Кутлыяр, снял чалму, приподнял тюбетейку и погладил бритую голову.

— Да, вроде этого, муэдзин-абзый, — сказал хозяин. — Поломалось тут у нас. Благослови наладить.

— Моего пустого благословения, как тебя… Халфетдин, в этом случае мало. Сначала кто-нибудь должен вступить с Сагидой-сестрицей в брак. Потом они разведутся, получит она свой «талак», вот тогда и можно прочитать вам никах заново. Об этом тебе ведомо ли?

— Ведать-то ведаю, однако и муторно что-то. Свою собственную жену и своими руками чужому отдай?

— Иного пути нет. Отдашь и возьмешь обратно. Надежный человек есть?

— Человек-то, может, найдется. Духу вот не хватает.

— Сноха что думает?