— Как тебе сказать… — тянул Хранов. — По части теории мудрят.

Бонев недоумевал все больше.

— Мать честная! С каких это пор брак стал теоретической проблемой?

— Так у них получается. — Хранов защищался как мог.

Бонев прошелся раз-другой по кабинету, затем сказал, чтоб они подготовились к продолжению разговора — по приезде Караджова соберутся вчетвером, — и, сухо простившись, отпустил обоих.

В коридоре Дженев с Храновым остановились друг против друга. Возмущенный до глубины души, секретарь по промышленности слова не мог выговорить и ждал от Дженева объяснений. Но Дженев смотрел на него таким открытым взглядом, что он не выдержал.

— Ну, Стоил, как прикажешь это понимать? Сталкиваешь нас лбами? — Дженев все так же невозмутимо смотрел ему в глаза. — Позоришь меня перед начальством? — кипел Хранов. — Или место мое тебе приглянулось? Милости прошу, садись, руководи. Но зачем уж так-то?!

По коридору прошли две женщины — одна из них работала в комитете, и Хранов потащил Дженева к своему кабинету.

— У тебя что, уши заложило? — уже в дверях закричал он. — Не слыхал, что я ответил Первому про брак? Провалиться вам с этим вашим браком!

— Ты же знал о нем. Чего глухарем прикидываешься?

— Это я-то прикидываюсь глухарем? — Хранов вытаращил глаза.

— Ты, конечно. И поскольку тебе не хотелось портить отношений ни с Христо, ни со мною и вообще иметь неприятности, ты попытался замазать эту историю. Разве не так? — Дженев отошел к окну, на свое любимое место. — Ты, Сава, затыкаешь уши, когда речь заходит и о более важных проблемах. Чего смотришь?

— А я-то… — Хранов лихорадочно искал слова. — Мне все не верилось, все хотелось его понять, и вот, извольте радоваться: аж во куда уселся! — Хранов похлопал себя по голому темени. — Во куда!

— Может, только твой внучек способен на такие шалости, — бросил ему Стоил, собираясь уходить.

— Что ты сказал? — в замешательстве переспросил Хранов.

— Слушай, Сава, — рассердился Дженев, стоя уже у двери. — Ты, похоже, и вправду не понимаешь, о чем идет речь. Если у тебя пороху не хватает, что тут поделаешь… Но если ты хитришь, если впредь собираешься хитрить, то советую отказаться от этого, пока не поздно. Я больше не желаю быть козлом отпущения.

И хлопнул дверью.

20

Вернувшись из окружкома, Дженев позвонил инженеру Белоземову, попросил заглянуть к нему после работы и спустился в столовую заводоуправления. Ему не особенно нравилось здесь, и он обычно брал просто бутерброд с чашкой кофе. Уютно он чувствовал себя только в цеховых столовых, где не было такого комфорта, где вместо живых цветов из вазочек торчали покрывшиеся пылью пластмассовые тюльпаны и гиацинты. Эти уродцы, помесь химии и дешевого вкуса, не имели запаха, зато чувствовали себя вольготно в любой сезон. Главное, что привлекало его в цеховых столовых, это то, что туда сходились люди от станков, кранов и автокаров и с аппетитом ели жирную чорбу и еще более жирную, сдобренную красным перцем яхнию.

Едва открыв дверь, Дженев заметил Миятева. Секретарь парткома обедал один в дальнем углу зала, и Стоил усмотрел в этом плохой признак: если это не чистая случайность, то, значит, его все избегают.

В последнее время они встречались редко — в основном на разных заседаниях, — и в этом тоже, как сейчас подумалось Дженеву, было мало хорошего: сам он несколько оторвался от партийных дел завода, да и дела эти, очевидно, не поражали масштабностью, раз их не было заметно. Дженев понимал, что одна из главных причин такого положения кроется в нежелании Караджова советоваться ни с парткомом, ни с активом. Это особенно стало бросаться в глаза после того, как он стал членом бюро окружкома. Еще раньше директор с явным неудовольствием согласился на избрание Миятева секретарем парткома. «Молод Миятев для такого дела, — твердил Караджов, — в машинах, может, и разбирается, а вот люди и наши проблемы для него загадка. И потом, почему обязательно надо сменять Панкова? Он ведь, как старый вол, не оступится и борозды не испортит».

Однако это было не совсем верно. Панков, старший экономист, последнее время не столько прокладывал новые борозды, сколько топтался на месте. Мнения низов и верхов совпали, и Караджову пришлось подчиниться. И не только потому, что не в его характере было выступать против общего мнения, но и потому, что он не придавал должного значения самой партийной организации. В доброе старое время Караджов не раз высмеивал Стоила за ею «комитетские комплексы», как он выражался. «Ты, брат, живешь представлениями подполья и первых лет после Девятого сентября, — говорил он. — А нынче климат совсем иной — создали власть, крепкую, на века. Да и научно-техническая основательно пришпорила нас. Какие еще собрания, какие заседания бюро не дают тебе спать? Сейчас все решается в узком кругу — профессионально, полупрофессионально, как угодно, но только в узком кругу. Руководить и демократию разводить — все равно что кошку с собакой мирить. Я тебе не раз говорил: не верю я ни в сознательность массы, ни в ее мораль».

В ту пору Караджов на многое еще смотрел критически, однако все свои надежды возлагал на всемогущую государственную машину. Теперь у него были основания торжествовать: он сам, в числе других, стоял у пульта этой машины, а в лице Миятева видел хорошо оплачиваемого, но бесполезного чиновника, который к тому же начал воображать о себе бог весть что.

— Товарищ Дженев! — позвал Миятев, видя, что Дженев топчется у стойки с готовыми блюдами, словно не помня, зачем сюда пришел.

Дженев очнулся, выбрал еду, мало подходящую для его язвы — мясной рулет и приторно-сладкую баклаву, — и сел возле Миятева.

Подбежала уборщица, принялась вытирать столик замызганной тряпкой. Дженев поморщился, но терпеливо дождался, пока она закончит, и кивнул в знак благодарности.

— Как это вы без первого? — спросил Миятев, который всегда испытывал неловкость в присутствии этого человека, — может, его смущала необычайная биография Дженева, а может, просто мрачное выражение его лица.

— А разве там оно было? — удивился Дженев.

Миятев усмехнулся, встал и принес ему суп с курицей. Дженев вдруг покраснел — он представил себе, как могут истолковать окружающие этот невинный жест. Но в столовой было немноголюдно, обед близился к концу, и посетители глядели только себе в тарелки.

— Вы здесь редко бываете, — нарушил молчание Миятев, чувствуя, что должен поддержать разговор. — Дома обедаете?

Вот кому полагалось бы обедать в цехах, подумал Дженев и сказал:

— Знаешь, Миятев, надо бы тебе время от времени обедать в цеховых столовых: будешь видеть, чем кормят людей, да и поговорить с ними не раз представится удобный случай.

Миятев побледнел. Чтобы переменить тему, Дженев начал расспрашивать его о делах. Разговор мало-помалу оживился, речь зашла о предстоящем заседании парткома, на котором должны были рассматриваться важные вопросы. Миятев рассказывал подробно и, довольный тем, что заместитель директора слушает его так внимательно, пригласил Дженева на заседание. Дженев пообещал прийти, но предупредил, что высказываться не будет.

— Наведывайся ко мне, — добавил он в заключение. — И я буду заглядывать в партком. В одной упряжке ходим, верно? И вообще — не теряйся! — И он приветливо улыбнулся.

В кабинете Дженев разложил расчеты и стал просматривать их, продолжая думать о Миятеве. Интересный он человек, этот Миятев: при всей его любезности, при кажущейся покладистости у него достаточно зоркий взгляд, да и голова срабатывает довольно точно. От него Дженев узнал кое-что новое о работниках управленческого аппарата, об уловках технической службы, о недовольстве дирекцией, а следовательно, им. В этих пересудах проступала исконная болгарская горячность и вспыльчивость, сводились личные счеты, обнаруживались корыстные интересы, но были в них и здравые суждения, трезвая оценка действительности. А в итоге получалась странная картина: люди выражали негодование по поводу своих собственных нарушений и упущений.