Судя по отсутствию аммиачных испарений, камера давно не использовалась по прямому назначению и я с тоской представил, какая вонь в ней будет стоять, если придется здесь задержаться.
В узилище было очень сыро, так что по покрытым испариной стенам на пол сбегали шустрые струйки, но на удивление тепло, как в подвале с протекающими трубами отопления. Я потоптался несколько минут осматриваясь, затем, подстелив пальто, предварительно вытащив из кармана едва распечатанную пачку папирос с коробкой спичек, завалился на нары и закурил.
Тонкий фасонистый драп не мог заменить самый завалящий матрас и твердые доски довольно скоро намяли бока. Я уже пытался ходить, сидеть, но в крайне ограниченном объеме это помогало мало. К тому же в напитанном испарениями и табачным дымом воздухе дышать становилось все труднее, а одежда неприятно напитывалась влагой.
Однако стоило мне, в конце концов, прикорнуть, как в замке заскрежетал ключ. В камеру ввалился успевший сменить мундир на штатское платье городовой, один из тех, что проводили арест.
Не говоря ни слова он бесцеремонно сдернул меня с нар и не давая прихватить с собой пальто выпихнул за порог. Узким сумрачным коридором, в котором под ногами откровенно хлюпала вода, мы дошли до гигантского, ярко освещенного множеством свечей и факелов на стенах, помещения. Тут он впервые подал голос, грубо рыкнув: «В кресло».
Щуря еще не успевшие привыкнуть к свету глаза, я действительно рассмотрел между двух столов с обитыми порыжевшим железом столешницами странную конструкцию. Только человек с развитым воображением смог бы с ходу распознать в ней именно кресло. Диковинного вида деревянная рама, ощетинившаяся зловещими приспособлениями, с первого взгляда внушила мне отвращение и я в замешательстве остановился. Но грубый толчок в спину бросил вперед, а тяжелые ладони, надавив на плечи, заставили упасть на твердое сиденье.
Тут же непонятно откуда вывернулся низкорослый, голый по пояс, блестящий от пота азиат. Не успел я моргнуть глазом, как мои руки были пристегнуты к подлокотникам металлическими зажимами, а голова обездвижена специально приспособленным для этого обручем, болезненно защемившим кожу на лбу.
Тем временем азиат схватил со стола лоснящийся бордовый фартук и пока он, кривляясь, на ощупь пытался завязать лямки за спиной, кто-то невидимый насмешливо произнес:
— И ничего в нем особенного нет. Таких ты, Ахмед, как семечки щелкаешь, правда?
Азиат, справившийся с фартуком, сложил ладони перед грудью и быстро закивал головой.
— Только прикажи, хозяин. Ахмед этот баран на кусочки порежет.
Я ощутил, как лицо покрыла испарина и по спине побежали щекотные струйки. И дело было совсем не в жаре, царившей в помещении. Запоздало пришло понимание того, что я заигрался и основательно влип. Похоже, шансов выбраться невредимым из этого подземелья не было никаких.
Пока я пытался справиться с эмоциями, в поле зрения появился низенький человек, с огромным, переваливающимся через пояс брюк животом, в распахнутой на жирной груди белой рубахе с закатанными рукавами и темными кругами подмышками. Точно учуяв мой страх, он довольно дернул обвисшей, расписанной фиолетовой сеткой лопнувших капилляров щекой и успокаивающе похлопал азиата по плечу.
— Не горячись, Ахмед. Все бы тебе кого-нибудь мучить, изверг. Степан Дмитриевич сам все сделает, как полагается. И тогда обойдемся без истязаний. Правильно, господин Исаков?
Во время монолога его до меня внезапно дошло, в чьи лапы угораздило попасть на этот раз. Уверенности в завтрашнем дне догадка не прибавила.
— Подосинский, — с трудом справился я с прыгающими губами, — вы же все равно меня живым не выпустите. Зачем спектакль устраивать?
Толстяк с неподдельным изумлением уставился на меня:
— Откуда вы меня знаете? Разве мы раньше встречались?
Помимо воли я усмехнулся:
— Нет, Бог миловал. Но наслышан, наслышан.
— Ах да, — хлопнул он себя по лбу. — Верно ваш дружок Селиверстов про меня всяких небылиц наплел. Но вы ему не верьте. Наговаривает, как есть наговаривает… Ну да ладно, потехе час, а делу время. Вас сейчас отведут обратно в камеру и дадут ваши показания. Внимательно их изучите, перепишите собственноручно и под каждым листом поставите свою подпись. Если все сделаете правильно, то в добром здравии доживете до суда. А там, смотришь, сумеете обаять присяжных и получить бессрочную каторгу. Правда, я, не скрою, сделаю все, чтобы вас отправили на виселицу. Но даже виселица покажется райским местом, в том случае, если вы все же откажитесь и попадете в руки Ахмеда. Кстати, не хотите ли прямо сейчас раскрыть, где схоронили копии уголовных дел?
Не имея возможности отрицательно покачать головой, я сомкнул веки и промолчал.
— Дело ваше, — не стал настаивать Подосинский. — Для меня они уже не страшны. Так, на всякий случай спросил. Может, образумитесь и проявите добрую волю, — он вытащил из брючного кармана луковицу часов, щелкнул крышкой. — Сейчас без четверти восемь вечера. Срок вам до восьми утра. Если что, не обессудьте. О последствиях я предупредил…
За время моего отсутствия в камере появился шаткий столик, до крайности сузив и без того невеликое жизненное пространство. На нем чадила свеча в потемневшем от времени, заляпанном воском подсвечнике. Рядом двумя стопками лежали исписанные и чистые листы бумаги, а на самом углу, того и гляди свалится, приютился примитивный письменный прибор.
Под аккомпанемент щелчков запираемого конвоиром замка, я протиснулся к нарам и обессилено упал на сбившееся в бесформенный ком пальто. Прислонился спиной к мокрой стене, не обращая внимания на то, что обильно покрывающая ее вода моментально впиталась в одежду. С трудом растянул отсыревшую, каменной твердости папиросу, закрыв глаза и долго курил, пребывая в состоянии полной безысходности, а затем незаметно провалился в сон.
Когда я пробудился, ватную тишину подземелья нарушал лишь слабый треск горящего фитиля, да скрип нар при малейшем шевелении. Часы у меня отобрали, но по заметно укоротившейся свечке было ясно, что на дворе глубокая ночь. Судя по всему, спал я не менее четырех часов.
Несмотря на повышенную влажность в камере, во рту пересохло, а после очередной папиросы жажда только усилилась. Сознательно, или по недосмотру, но в любом случае ни поить, ни кормить тюремщики меня явно не собирались.
В конце концов, я не выдержал и преодолев брезгливость начал слизывать набухшие капли с неровных каменных стен. Незаметно для себя увлекшись этим занятием, скоротал еще как минимум час, а когда обратил внимание на стремительно уменьшающийся в размерах огарок, то понял, что вот-вот опять останусь в темноте.
Само собой ни одному слову Подосинского я не поверил и писать ничего не собирался. Но посмотреть, как мне предлагалось себя оговорить, однозначно стоило.
Читать я закончил за несколько минут до того, как слабый огонек на остатке фитиля, плавающего в заполненной расплавленным воском чаше подсвечника, нервно дернулся и испустив дух в виде сизой струи дыма, окончательно погас.
Бросив листы на стол, я сидел в полной темноте обхватив голову руками и не знал, плакать мне или смеяться. Расставленные силки сработали как нельзя лучше. Злоумышленники польстились на наживку и раскрыли себя. Только вот приманке от этого легче не стало. Подосинскому, что бы он не пел, нет никакого резона оставлять меня в живых в независимости от того, напишу я требуемые показания, или нет. Скорее, реальный шанс потянуть время появлялся в случае отказа. Утвердившись в этом решении, я на ощупь расправил пальто на занозистых досках и улегся с твердым намерением уснуть…
Из беспробудного сна меня вырвал яркий свет и опаливший лицо жар факела, который давешний громила городовой сунул прямо под самый нос. Пока я, спустив ноги с нар, протирал глаза, пытаясь спросонок понять, что происходит, в камеру ввалился Подосинский и первым делом бросился к столу. Схватив листы, на которых должны были быть записаны собственноручные показания, он через секунду в ярости швырнул их на пол, неожиданно для его комплекции резво развернулся и на пороге сквозь зубы прошипел: «К Ахмеду».