А где их дом? Куда они ушли, этот человек-гора и его фея-дочка? Где находится плита, на которой она стряпает обед? Подумать только, если случится пожар, он тут сгорит заживо; если явится привидение, совершенно некуда бежать; если захочется в уборную… нет, об этом лучше не думать.

Тьма была непроглядная, а ведь еще не ночь. Полшестого, самое позднее. По крыше забарабанил дождь, как Мэри и предсказывала, и собаки во дворе отчего-то всполошились, подняли шум, будто голодные волки. Это уж не просто «злые собаки», а бог знает что. Но всерьез он не беспокоился — пока еще. Пока еще он ощущал только одно: очарование. Он сидел на чердаке над этим сказочным магазином, грыз кус пирога и глупо ухмылялся во все лицо. Правда, конечно, его лица никто не мог видеть, кроме джиннов и духов, но он сам чувствовал, как эта дурацкая ухмылка растягивалась поперек лица все шире, так что он уже и есть больше не мог: куски пирога вываливались изо рта. Ну и ну. А ведь она еще должна вернуться. Но прошло два часа, а он сидел все на том же месте, ухмылка давно убралась куда-то с его лица, и руки его шарили по доскам в поисках просыпавшихся пирожных крошек, а уши настороженно прислушивались, не ходят ли в темноте крысы — или духи! — или кто там обитает в таких заброшенных местах, когда темно. Каждый мускул, каждая жилка, каждая косточка у него болела — от напряжения, от холода и от примитивного, древнего страха.

Ах, как там было темно, темнее просто некуда, и в темноте вокруг — невидимые остатки прежних лет и поколений. И при дневном-то свете в магазине все загадочно, зазывно поблескивало, но теперь, в сочащейся густоте ночи, что-то ползло, что-то дышало — и у него холодела спина и сжималось сердце.

Как глупо было убегать от Хопгудов. Мог бы пожить там несколько дней. Или даже недель. Работал бы вместе с Берни в шахте. Копал бы золото, настоящее золото, как настоящий мужчина, и ел бы потрясающую еду, и спал бы в теплой постели, и мог бы глядеть на Салли, для бодрости, когда взгрустнется, а иногда ездил бы на «тэлботе», может, отвозил бы на рынок капусту и получал бы за нее рекордную в мире цену: десять шиллингов за дюжину, и все ходили бы гордые, с высоко поднятой головой.

Двадцать два

От металлического скрежета страх рванулся у Сэма в груди. Не может же быть, что это просто ключ повернулся в замке? Но именно ключ в замке это и был. Тяжелая дверь отворилась без скрипа, без визга на хорошо смазанных петлях, и в луче света обозначилась человеческая тень. Такая нелепая, колеблющаяся, растущая, зловещая тень. Но это была Мэри, а вовсе не пришелец из царства Аида. Она вошла в приоткрытую дверь по лучу света, держа перед собой поднос, и запах тушеного мяса свел все муки Сэма в единое мучительное желание немедленно, не откладывая приступить к делу.

— Эй, ты там? — спросила она.

— Да.

— Он ушел.

— Кто ушел?

— Папа. На собрание Союза прогрессистов. У них раз в месяц собрания. А я забыла. Я выждала, пока он уйдет. По-моему, так лучше. Света тут довольно, но ты слезай спиной, не то свалишься.

— Я замерз, — сказал Сэм.

— С чего бы это?

— С того, что тут у вас очень жарко на антресолях.

Он осторожно, спиной, как ему было велено, неловко спускался вниз, не переставая ворчать, но ворчание это было не всерьез. Как чудесно, что она наконец пришла.

— Да там столько сена, мог бы зарыться и согрелся бы, — сказала она. — И газетами укрыться. У тебя что, головы нет?

— Нету.

Он поравнялся с нею и почувствовал волну тепла, исходящую, словно радиация, от ее тела. Он сразу смешался, потерял целеустремленность и отошел к открытой двери, чтобы размять ноги, а заодно отодвинуться от Мэри. В дверь был виден мощеный дворик в завесе мелкого дождя, а сквозь дождь ярко светила лампа «Летучая мышь», свисавшая на скобе за дверью. В магазине было явно уютнее. Он вернулся к ней, подальше от сырости, от холода и ветра.

— Это ваш дом вон там? — спросил он.

— Выходит, так, — ответила она.

— А где же собаки?

— Спрятались от дождя и спят под домом. Они лучше сторожат, когда хорошая погода.

Он кивнул на верх.

— Я там спать не смогу, так и знай. Я бы там умер.

— Не знаю. В доме ты все равно спать не будешь, так что придется тебе умереть.

— Может, ты мне хоть пару одеял добудешь?

— Ну и бывалый же ты бродяга, закаленный.

— Там сидишь под самой крышей, — жалобно сказал он. — А ведь это голое железо. Ты об этом не думала? Поднимись да приложи ладонь к крыше, сразу почувствуешь.

— И не подумаю. Какая глупость.

— Просто я замерз. А ты так долго не шла.

— Да, видно, тебе любые лишения нипочем.

Она поставила поднос на прилавок и сама зашла с другой стороны, обойдя ящик с чаем — тот самый ящик, из-за которого она днем высунула голову.

— Придвинь-ка табуретку, Сэм, и давай ешь. Обед вкусный, если кто любит тушеное мясо. Конечно, я могла бы и пирог мясной испечь.

Ее было плохо видно, свет от двери не доходил до прилавка. Она сидела там на чем-то, так что ее глаза приходились вровень с его глазами. И, как ни странно, они у нее немного светились, будто две неяркие лампы, верно, откуда-то свет все-таки набирали. Он живо, как электричество, ощущал ее присутствие. Но запах от обеда шел божественный…

— Это, в кружке, горячее молоко, — сказала она.

— Спасибо.

— В нем немного солоду.

Он наклонился над кружкой, принюхиваясь, — глубоко, и мелко, и по-всякому.

— Давай пей, Сэм. Не всю же ночь тут сидеть.

— Да пью я, пью. Понюхать тоже хочется. Господи!

— Ты что божишься?

— Я не божусь.

— Нет, божишься. Поминаешь имя божие всуе.

— Ого! Да ты совсем как тетечка.

— Какая еще тетечка?

— Моя тетечка Фредерика Виктория Клеменс.

— Ты шутишь?

— Какое там.

Немного погодя она сказала:

— Папа вернется часа через два.

— Да?

— Я пойду в полдесятого.

— Куда пойдешь?

— То есть как? Ясно, домой. Куда же еще? Запру магазин до его прихода, чтобы уж не рисковать, наверняка. А тебя что, в первом классе из школы выгнали? Утром открою, так что спи спокойно. Смотри только не высунься, пока не убедишься, что это я.

— А вот и высунусь. Прямо так и крикну: «Эй, мистер! Это я, Сэм. Ну и дочка же у вас, скажу я вам. Запрятала меня здесь на антресолях да еще отдала половину вашего обеда».

— А вот и нет, — сказала Мэри. — Я тебе собачью долю отдала.

— Благодарю, — сказал Сэм.

— Если захочешь, мы представим, будто ты ранний покупатель. И потом ты сможешь попроситься дрова поколоть. Хочешь?

— Угу.

Отличная густая тушенка. С характером. Отличная. Не хуже маминой. В маминой меньше мяса было.

— Хорошо бы он позволил тебе остаться. Верно ведь, хорошо бы, Сэм?

— Пожалуй.

— Ты мог бы работать подсобником. Помогать мне.

— В каком деле?

Она хихикнула, и это его удивило.

— Понравилась моя тушенка?

— Спрашиваешь.

— Больше нету, так что не проси добавки. Все, что было, тебе досталось, и объедки с папиной тарелки тоже.

Даже если бы и так. Сэму наплевать.

— Пойду, пожалуй, принесу одеяла. Чтобы уж они тут были. А то, когда он вернется, может, и не получится.

А он уже сомневался, что они ему понадобятся. Ему и без того уже было тепло, уютно, сытно. Как толстому коту. Можно сказать, даже жарко. Ну и тушенка — чудо! Со специями, от которых волосы дыбом встают и пот прошибает. Те же запахи, что и во всем магазине. Пряности. Сэм впервые с ними столкнулся, он был рад этой встрече. Запахи разные, их можно перебирать по одному, а вместе смешанные, они содержали в сердцевине тушенку Мэри. Может быть, она просто отрезала угол магазина и прямо бухнула в горшок с водой.

Мэри вернулась с охапкой одеял.

— Кончил? — спросила она.

— Ага. Вкусно было. Очень вкусно. Ты здорово умеешь готовить.

— Умею немного. Но самой мне, бывает, в горло не идет. Тушенка, тушенка, тушенка. Никакой фантазии. Одна дурацкая тушенка. Ну, полезай наверх — я передам тебе одеяла.