— Вот здесь?

— А чего? Здесь хорошо. Лучше места не найдешь во всем мире.

— Неужели?

— И не надейся. Мой папа где только не побывал. В Египте, и в Галиполи, во Франции, в Англии. Даже на острове Мэн. Он говорит, таких мест, как здесь, больше нигде нет.

— Ну, это совсем другое дело.

— Чем другое?

— У него здесь дом. А если решил податься куда-то, то уж надо двигаться.

Так-то оно так, да придется оставить Мэри. Может, не надо? Остаться поблизости от нее, кажется, было бы совсем не плохо.

— Ты здесь одна? — спросил он.

— Пока папа не вернулся. Он сегодня заказы развозит. Скоро должен быть. Позже пяти он никогда не задерживается.

— А мама твоя где?

— Мама умерла тогда же, когда и тетя Фло. Говорят, тогда почти все поумирали. Инфлуэнца.

— Ух ты. Прости, что я так.

— Да ничего. Мне всего два годика было.

— И ты всю жизнь живешь одна?

— У меня папа.

Сэм не то хотел сказать. (А может, то, он и сам не знал.) Но все равно.

— И не опасно тебе оставаться одной, когда он в отъезде? — спросил Сэм. — Когда он так бросает тебя безо всякого присмотра?

— А чего? Ты ведь не обидишь меня, правда?

— Я-то, конечно, нет. Я бы за тобой смотрел. Я бы тебя защитил в смертельном бою.

— От кого защитил?

— Не знаю. Мало ли что бывает. Миссис Хопгуд, по-моему, беспокоилась за Салли. Кажется, опасалась меня.

— Отчего? Разве ты опасный?

Вон они. На воде. Обнаружены. И теперь должны погибнуть от руки Сэма — того самого пилота Сэмюеля Спенсера Клеменса, командира летающей лодки «Сандерленд В.».

Вон они, там внизу, вдруг открылись глазу, когда расступились облака и мир тумана уступил место серо-зеленому миру воды.

У Сэма в шлемофоне раздался четкий голос стрелка:

— Нос — командиру. Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль.

(Это говорит Роберт Сидней Лайонс, девятнадцать лет, вероисповедание — католик, место жительства — Блэквуд, Южная Австралия, двенадцать тысяч миль отсюда вокруг Земли, и там в это время его мать повернулась на постели и широко открыла глаза. Роберт Сидней Лайонс произносит свои последние слова, и его мать считай что услышала.)

«Нос — командиру» — это его слова. Больше ему не нашлось чего сказать. «Объект на воде. Справа по курсу. Пятнадцать градусов. Шесть миль» — его последние слова. Несправедливо с ним обошлись. Если тебе умирать, могли бы предупредить заранее, что ли, дали бы две-три минуты собраться с мыслями, придумать какие-то слова, чтоб подходили к случаю. В конце-то концов, умирать — это дело ответственное для любого возраста, и в девятнадцать лет, и даже если тебе всего два дня от роду.

Что это за объект, Сэм, конечно, знал. Знал про это все досконально, и свою задачу представлял себе с полнейшей ясностью. Это было рыбачье судно, за тунцом на них ходят, паруса раскинуты, как стрекозиные крылышки, и качается на серо-зеленых волнах, легкое, изящное, как раз в том квадрате, где указал офицер из оперативного отдела.

Сэм знал заранее. С самого утра. Еще когда его но подняли с постели. Видно, такой уж это был особый день, — день, когда протестантов предупреждают, а католиков берут врасплох.

— Спасибо, нос, — сказал Сэм. — Я вижу.

Сказал совершенно спокойно — такое у него было обыкновение, — но душа его разрывалась от страха и боли. Потому что к этому все шло. Неотвратимо. Как восход солнца. Как разгар полдня. В душе он уже знал эту боль, и муку, и наступление конца. Но рыбачье суденышко, жалкая, ничтожная шаланда вместо гордого боевого жеста в поднебесье.

Рыбачье судно, а на нем немцы, и ловят они не тунца, а «Сандерленды», и «Велингтоны», и «Либерейторы», и «Уитли», и все остальное, на чем летают англичане или американцы. Вот что это было за судно, по-видимому. Но не наверняка. Кто может поклясться? Разве что офицер из оперативного отдела на расстоянии семисот миль отсюда, за письменным столом, заваленным бланками и документами? У него не было на этот счет и тени сомнения, его дело было вдолбить им приказ. Ему это ничего не стоит. Он не беспокоится. Он не рискует. Ему и горя мало. Не ему стрелять. Не ему умирать, истекая кровью. А Сэм, повисший в небе на высоте в две тысячи футов над водой, — это совсем другое. Дело Сэма — убить, дело оперативника — втолковать им штабные разработки.

— Мы знаем точно, — говорил оперативник восемь часов тому назад, тыкая в огромную висящую карту длинной указкой, которую он держал в своей единственной руке. — Наверняка. Теперь-то уж наверняка. Сигналы запеленгованы и не вызывают сомнений. Рыбачьи суда используются для наведения истребителей. Уже приняты меры, чтобы нейтралы здесь не появлялись. Мы их предупреждали всячески, как могли. Наизнанку ради них вывернулись, может быть, даже в нарушение требований безопасности, вот до каких нелепостей дошло. Если здесь сейчас плавает хоть один честный рыбак, значит, он полоумный, рехнувшийся и сам лезет в петлю. Его кровь падет на его собственную голову, а не на вашу. Если здесь остался хоть один честный рыбак, то разве что уж совершенный болван. Всякое замеченное здесь вами рыбачье судно — это противник и должен быть по законам войны вами расстрелян и потоплен. Сбросьте на него бомбы, стреляйте в него из пулеметов и положитесь на пас. Мы знаем. Мы уверены. Тут вопрос стоит так: либо противник, либо ты. Сколько нам еще терять самолетов? Сколько еще экипажей не вернется на аэродром? Так что, пожалуйста, без ложного рыцарства. Не понимаю я этой философии, этого джентльменства на войне. Они не рыбаки, слышите? Никакие не рыбаки. Понятно я изъясняюсь или разжевать? Чем больше они смахивают на рыбаков, тем вернее, что это не рыбаки. Это не французы, не испанцы, не португальцы. Это — люфтваффе, ваш противник в воздухе. Это вражеские наводчики с рациями, они направляют прямо на вас целые эскадрильи истребителей. Чтобы накормить вами акул. У нас на базе есть экипажи, которые ведут войну так, будто противник — это приезжая крикетная команда. Крыльями ему салютуете. А он вам хоть раз салютовал? Когда подобьете, бросаете ему плотики и запасы продуктов — ценные материалы, предназначенные для вашего спасения. А он с вами разве так поступает? Зачем тогда вообще все, если вы помогаете врагу выжить и убивать ваших же братьев? Это вам не матч на площадках Итона или Мельбурнской закрытой школы. У меня рука вон осталась в этом океане. И вы туда же хотите? Хотите пойти ко дну, к акулам, вслед за моей рукой? Хотите, чтобы так было? Враг ищет вашей смерти. Он знает, чего ему надо; у него-то есть голова на плечах; он стремится вас уничтожить. Убить тебя — вот его цель. Увидишь его, прошу тебя, ответь ему любезностью на любезность. Атакуй и потопи. Иначе, мои милые, именно это самое он сделает с вами.

Сэм включил предупредительную сирену.

Сигнал тревоги для своей команды, оглушительный рев, который они услышат сквозь грохот моторов, сквозь все шумы.

— Командир — всем постам, — произнес Сэм. Голос его звучал в шлемофоне так спокойно. Он так спокойно и методично напомнил им все, что они должны будут сделать.

И пошел вниз, навстречу океану, со все увеличивающейся скоростью, и звук нарастал лихорадочно, и открылись бомбовые люки, и бомбы выкатились под крылья, точно черные бочки. Стрелки дали короткие очереди для пристрелки, проворили прицелы, проверили турельную гидравлику, приготовились. Какая-то рыбачья шаланда. Раз плюнуть. Радист уже положил палец на ключ передатчика, готовясь сообщить им там, дома, доставить минуту буйной радости однорукому офицеру-оперативнику. Но что-то случилось.

Что-то было не так у Сэма внутри.

Господи, да что же это он тут делает? Ведь он еще не совершил свой перелет через полюса, а ему уже двадцать четыре года. Что ж, дело такое, уходя, ты рвешь связи; и потом далеко не все выполняется из того, что хотел; но если бы и выполнил, какое Салли до этого дело? Разве она узнает? Или Роз? Или Гвендолин в лодке? Или Джейн в поезде? Или Эгнес у моря? Или Ханна у водопада?