Я тогда не хотела иметь детей не только потому, что от Лешика, не только потому, что не хотела плодить нищих, — я искренне боялась, что роды испортят мою фигуру, которой я так гордилась, испортят тело, грудь опадет, и растяжки появятся, и все такое. А вот от тебя готова была родить ребенка, если бы ты захотел — но ты не хотел, ты понимал, что не та еще ситуация, знал, что рискуешь ежедневно, и потому сказал мне незадолго до смерти, когда мы были в Штатах, что со временем, когда мы переберемся сюда, у нас будет двое детей, но возиться с ними будет няня, потому что нам некогда этим заниматься.
И мне так это понравилось — то, что у нас с тобой будут дети, но возиться мне с ними не придется: я ведь до сих пор плохо себе представляю, как можно жить ради ребенка, посвящать ему все свое время, жертвовать чем-то ради него. Кто-то скажет, что я плохая — мне на это плевать, — а на самом деле я просто другая. Я для другого предназначена, для другого рождена. Может, если бы твоя мечта осуществилась, я бы изменилась к тому времени — это были бы твои дети, твои! — но осуществиться ей было не суждено, они погибли, не родившись, вместе с тобой. И я тогда поняла, что и мне не суждено стать матерью — ни-ког-да.
— Рэй, ты меня слышишь?
— Да, извини, задумался. Нет, она живет в Майами, у нее другой отец. По закону жена, бывшая жена, должна хотя бы раз в год, на летние каникулы, скажем, отдавать мне дочь — ей уже двенадцать, кстати, совсем взрослая, — но я понимаю, что не смогу быть с нею рядом с утра до вечера в течение этих двух месяцев. Получается, что я не могу создать ей надлежащие условия — и под этим предлогом жена мне ее не отдает, а я не настаиваю. Я ее видел в последний раз два года назад…
Слава богу, что произносит он это спокойно, без сентиментальной нотки, без слез в голосе.
— Иметь дочь — не лучший вариант, Рэй. Посмотри на меня и увидишь, что получается из хорошеньких маленьких девочек, а я все же не самая скверная…
Он поворачивается ко мне и широко улыбается — на это я и рассчитывала и рада, что все сработало, — но в глазах его вижу немного грусти.
— Это точно, Олли, это точно…
А утром все по-новой началось. В девять подъем, а спать легли почти в три — завершив беседу на его рассказе о семье, потому что хоть он и улыбнулся после моих слов, но чувствовала, что дальше говорить ему не хотелось совсем, и не стала настаивать. И так, видно, случайно задела за живое — и превращение наглого Мэттьюза в печального философа мне не понравилось совсем. Пять лет в разводе, а до сих пор болит, видно. Вот тебе и крутой парень — это я не в упрек, а с пониманием.
Итак, в девять подъем, и полтора часа на сборы, и пара чашек кофе и стакан сока на кухне. Он еще и хлопья съел, а я с утра вообще есть не могу, а тут особенно, потому что чувствовала легкое возбуждение от мыслей о предстоящем дне.
Маршрут прежний — только с утра заехала на студию, к удивлению своему не обнаружив там Боба. Мартен себя в последнее время вообще странно вел — я ему предлагала встретиться и переговорить, потому что мне надо вытаскивать наши пятьдесят миллионов из студии, а он отнекивается, проявляя беспокойство о моем самочувствии, уверяя, что понимает, что мне сейчас не до работы: то ФБР бесчинствует, то Стэйси убивают и приходится давать полиции показания. Вот и решила заехать без предупреждения, зная, что с утра он всегда там, на ланч обычно уезжает в час — а его вообще нет.
Даже в офис свой не стала заходить, просто поболтала немного с секретаршей и поздоровалась с двумя нашими помощниками (в самом начале договорились, что берем минимум персонала до запуска второй картины), и то же впечатление, что вчера от Лос-Анджелеса. Красиво, и вспомнить приятно, и посидеть здесь немного — но все чужое уже, не мое, и такое ощущение, что и я для них чужая и что-то они не договаривают.
А потом снова в Западный Голливуд, и снова магазины — и единственной покупкой стал парик белый, на всякий случай. Жутко непривычно было смотреть на себя с длинными светлыми волосами — ну не жутко длинными, до плеч, но мне, с моим коротким каре, показалось, что длина прямо непозволительная, и цвет чужой, мне совсем не идущий. С трудом верилось, что я когда-то была сероглазой блондинкой — не совсем я, а Оля Сергеева, у которой и лицо было другое. А потом вспомнила, как, выйдя из госпиталя после ранения, подбирала себе парик, чтобы прикрыть короткий ежик волос, оставшийся после операции, и вдруг поняла, что к новому лицу светлые волосы не идут, и черный померила последним, перемерив до него все остальные. Не верилось, что черный мне пойдет, а он оказался в самый раз, равно как и ярко-синие контактные линзы под него оказались в самый раз.
И я за два года так привыкла к парику, что не надевала его только дома, — и не пыталась отращивать собственные волосы, тоже крашенные в черный, оставив под париком постоянно подстригаемый короткий ежик. Парики меняю, это да — и в последний год предпочитаю короткое каре всем остальным, — а волосы отращивать не хочу. И сейчас подумала, что это очень удобно, кстати: если вдруг кто-то заподозрит, например, при пересечении мексиканской границы, что я ношу парик, чтобы в противозаконных целях изменить свою внешность, я всегда могу его снять и показать шрам под ежиком, и все подозрения отпадут.
“Далась тебе эта мексиканская граница — вот в кино ее пересечь ничего не стоит, никаких виз не надо, как и в Канаду, поэтому в фильмах все преступники именно в Мексику и бегут. А может, пограничники с обеих сторон, насмотревшись этих самых фильмов, усилили охрану так, что через нее не то что “бронепоезд не промчится”, а муха даже не пролетит?” Подумала об этом и отмахнулась от тревожных мыслей, и купила парик, и еще флакон духов приобрела в форме голубой неправильной звездочки, “Энджел” от Мюглера, которые у меня к концу подходили, — правда, запах, на мой взгляд, сочетается с поздней осенью и зимой, а весной и летом мне лучше пользоваться духами от Готье, дерзкими и вызывающими. Но коли все равно зашла в парфюмерный, то и покупку сделала — вчера еще думала, но забыла.
И пошла не спеша обратно к машине и, как и вчера, к двум была в мексиканском. И поела с аппетитом, и кофе пила, и аромат его смешивался с сигарным дымком, и я посмотрела на часы и отметила, что три уже, а Ленчика так и нет. Хрен с ним, не сегодня, так завтра, но появится — и решила, что еще минут пятнадцать посижу и уйду, и заказала официанту еще чашку кофе и добавила, чтобы счет принес. И он вернулся и снова ушел с моей кредиткой, и тут-то и состоялось явление Ленчика народу.
Он вошел так быстро вместе с тем отморозком, с которым уже садился за мой стол, что я сразу решила, что они пасли меня здесь. И еще это значило, что Рэй их прощелкал или слишком поздно заметил, чтобы звонить мне и предупреждать. И что, возможно, это показатель его способностей, а может, и нет. И лучше бы верным оказалось последнее предположение.
Я так думала, выдавливая мысли, освобождая голову для той пустоты, которая необходима была для предстоящего разговора, чтобы ничто не помешало инстинктам и рефлексам находить точные ответы, и жесты, и движения лицевых мускулов, и настраивалась, глядя, как он идет ко мне через весь зал, и злоба чувствовалась в нем, словно что-то очень темное ко мне приближалось, готовое захлестнуть меня этой темнотой, подавить и пожрать.
И я смотрела ему в глаза, видя злобу в них и говоря себе, что это хорошо: он неуравновешен сейчас, а неуравновешенный человек себя не контролирует и допускает ошибки. Кореец мне рассказывал когда-то, еще после твоей смерти — специально, видимо, рассказывал, видя, что я внешне спокойна, на людях слез не лью, — что несколько раз разбирался с кавказцами, пользуясь как раз их неуравновешенностью. Те горячие, и особенно молодого вывести из себя парой едких фраз ничего не стоит, особенно такому хитрому и невозмутимому, как Кореец, — и тот уже не видит ничего, кроме якобы оскорбившего его врага, и бездумная слепота в глазах, и при всех лезет на рожон, не слушая своих, оскорбляя в ответ, и тут его и валить можно, и по всем понятиям именно он неправ и оказывается. Не контролирующего себя человека вывести на конфликт просто, и его можно ко всему подтолкнуть, заставить сделать то, что максимально выгодно для тебя и максимально невыгодно для него, — и всем третейским судьям продемонстрировать, что он сам этого хотел. Стреляет тот, кто спокоен и заранее все рассчитал, это и дураку понятно.