Говорю о киллере — не самое легкое признание ввиду неполного моего доверия к собеседнику — и жду реакции. Может, он знает этого Джо и мы найдем его вдвоем, и тот все доделает? Но он молчит, не произнося ни слова, и я рассказываю дальше — о том, как меня арестовало ФБР, как вел себя Крайтон, до сих пор наверняка мечтающий меня засадить, как мне помогли специальный агент из Нью-Йорка и мой адвокат. Как меня выпустили наконец, после девяти дней в тюрьме предварительного заключения, как я узнала из газеты о том, что Джо выполнил заказ лишь частично, и ждала продолжения, про то, как убили Стэйси и я беседовала по этому поводу с полицией, тоже меня подозревающей, и как убийство Стэйси и расстрел русских сработали против меня, добавив разного рода идей Крайтону и его помощникам.
И Рэй соглашается, что, раз они убили Стэйси только для того, чтобы показать мне, что обо мне не забыли, чтобы напугать и напомнить про сумму, — то ситуация очень серьезная. Такое убийство — большой риск, после него остаются следы, и записка к тому же, и кто-то мог что-то увидеть, и раз убивают ни в чем не повинного человека ради того, чтобы попугать другого, это значит, что жизнь для них ничего не значит, чужая, разумеется. Это значит, что они легко убьют еще раз и еще — и как только я отдам деньги, вынесут смертный приговор и мне. Отдавать их не следует хотя бы поэтому, даже если они у меня есть и я собиралась их отдать.
— А почему она? — вдруг спрашивает он. — Вы что, были подругами?
— Я ей нравилась, — отвечаю почему-то искренне. — Я ей была нужна, но я еще и нравилась ей. И даже когда стало понятно, что я не предложу ей роль и она нашла другую работу, она все равно постоянно ко мне приезжала. Она меня хотела, понимаете? Ну что непонятного — я бисексуальна, и она тоже, и мы с ней занимались сексом, и ей это очень нравилось. Поняли, мистер Мэттьюз?
Я специально про это сказала — все равно может узнать, потому что об этом знает полиция. Главное, что я хочу ему показать на всякий случай, что на секс со мной ему рассчитывать не стоит.
— А ты роковая женщина, Олли, — наконец-то перешел на “ты”, и при этом говорит полушутя-полусерьезно. — С тобой лучше не связываться. Джиму ты понравилась — и его нет, понравилась этой Хэнсон — и она погибла. Мне следует быть поосторожней, а?
Потом он уезжает — уже днем, часа в три, после того, как задал мне кучу вопросов по поводу Ленчика и своего покойного партнера и по разным другим поводам. А я отвечала — на какие-то вопросы честно и открыто, на какие-то неполно, какие-то опускала вообще. Чтобы понять, что представляет собой слон, совсем ведь необязательно промерять ему хобот с точностью до миллиметра, и заглядывать в рот, и дергать за хвост. Ему и так хватит рассказанного, чтобы составить представление о предстоящей работе и “оппонентах”.
И он уехал — сказал, что попробует навести справки по поводу мистера Берлина и нынешнего места обитания Ленчика и его людей, и их количество установить, и сделать какие-то другие дела, а я сидела и думала над его планом. Точнее, над нашим совместным планом: он говорил, а я дополняла и вставляла свои мысли. Может, потому, что не могла допустить, чтобы кто-то диктовал мне свою волю — даже если этот кто-то в данный момент является моим единственным шансом на спасение, и речь ведь шла о моей жизни и судьбе, и русских бандитов я знаю лучше, чем он.
Но все решили вроде, и я после его ухода позвонила на телефонную станцию — телефон отключила еще вчера, чтобы Ленчик меня не нашел, — и попросила заменить номер, заметив шутливо, что достали мол бездарные сценаристы и мечтающие об актерской карьере девицы. Тут это решается просто — заплати, и все дела, тем более что в справочнике меня все равно нет, а часа через три перезвоню и узнаю свой новый номер. После разговора со станцией побродила бессмысленно по дому — потом поняла, что подсознательно ищу бар, чтобы коктейль себе сделать или виски со льдом, — и налила себе минералки, сознавая, что, видно, въелась в кровь привычка что-то отхлебывать и пригублять, держа в руках. И уселась в комнате для переговоров — гостиной второго этажа — прямо у окна. И еще раз, с самого начала и очень придирчиво, обсуждала сама с собой нашу стратегию и тактику.
План вроде прост и гениален одновременно, безопасен, но и рискован до безумия, реален, но и утопичен. Я помню пословицу, согласно которой гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить — и понимаю, что, когда мысли эти начнут воплощаться в реальность, изменения неизбежны. Главное, чтобы они не сработали против нас, эти изменения, потому что мельчайшего отступления от продуманного достаточно для того, чтобы вместо Лондона я оказалась на ближайшем кладбище. Может, это и не так страшно, если окажусь там в компании с Ленчиком и его людьми, но будет обидно, если одна.
Итак, начнем с начала. Во-первых, я сегодня же звоню Эду — и прошу его в срочном порядке связаться с Яшиным адвокатом, получить от него по почте оригинал завещания, который я подпишу, и перевести все деньги, за вычетом полагающихся налогов, на счет, который я открыла в нью-йоркском филиале моего банка, или это здесь, в Эл-Эй, филиал, а в Нью-Йорке головная контора — неважно. Далее, завтра я еду в свой банк и узнаю, как идут дела по переводу денег в Европу — я им поручила этим заняться еще до того, как села в тюрьму и после выхода там не была, считай месяц уже прошел. Потом банк по моему поручению превращает мои нью-йоркские деньги — а у меня семь миллионов вложены в Яшину корпорацию плюс набежавшие на них проценты, а также наследство за вычетом налогов — в акции какой-нибудь супердоходной компании типа компьютерного “Майкрософта”. Это они мне сами подсказали, когда я к ним приезжала на консультацию, — вот пусть и занимаются, им же главное свой процент получить, который, с учетом размера общей суммы, набегает немалый. А то, что деньги могут утечь из страны, им абсолютно по фигу. Я получаю бумагу, что владею таким-то пакетом таких-то акций и могу их в любой стране мира продать — кроме России, наверное, и Африки, но туда я и не собиралась — и хрен проследишь.
Таким образом, остается вывезти из Штатов те деньги, которые находятся на счету студии — сорок вложенных нами миллионов плюс прибыль, итого, пятьдесят пять с небольшим, точно не помню, все документы у Эда. И это мне представляется самым сложным вопросом, поскольку Мартен может догадаться о моих планах и оповестить то же ФБР — не должен, но то, что когда ему позвонили из полиции по поводу Стэйси, он тут же перевел стрелки на меня, показывает, что человек он не слишком надежный. После этой истории с полицией я ему не верю уже и сильно в нем сомневаюсь, но прекрасно понимаю, что, в принципе, он не заинтересован в том, чтобы меня посадили, потому что могут заодно арестовать счет студии, а саму студию обвинить в связях с мафией.
Но если дойдет до худшего — до моего повторного ареста и посадки — он с помощью друга Дика студию постарается уберечь, и, естественно, вложит наши пятьдесят пять миллионов в новый фильм, не обязательно по моему сценарию, и, при желании, их “потеряет” каким-то образом, заявив, к примеру, что фильм прибыли не принес, — да и кому заявлять? Мне? Ну так это только при условии, что срок у меня будет маленький, и я вообще выйду из тюрьмы. А за те годы, что я буду сидеть, он вообще может пропасть с нашими, теперь уже моими, деньгами — и ищи его. И приди я к нему через пять — десять лет требовать обратно свои деньги — если меня не вышлют отсюда, конечно, после отсидки — он меня пошлет подальше, и ничего я не докажу.
Может, и зря я так о нем — он ведь до истории с полицией вел себя достойно и всячески старался вывести меня вместе с Корейцем в высший голливудский свет. Никто, кроме него, не знал, что мы русские, и он никому не рассказывал, что у меня был муж, который и подписал с ним, Мартеном, контракт, и потом его убили. И сам порекомендовал мне обратиться к Дику, чтобы тот решил мои проблемы. И наверное, если что случится со мной, он тоже будет скомпрометирован — в его же интересах, чтобы я удержалась на плаву. Хотя… ладно. Встречусь с ним на днях, поговорю и определюсь. Пока хватит о нем.