Он опять побежал, радостно ощущая, что может пробежать многие мили, не почувствовав ни малейшей усталости. Сжал на бегу кулаки, потом разжал их и пошевелил пальцами; попробовал, может ли, не останавливаясь, пошевелить пальцами ног, и это тоже удалось ему; послушные мускулы вливали в него счастливую, редкостную уверенность в своих силах. Свободно, в два прыжка перемахнув на перекрестке через рельсы, он помчался дальше — мимо издательства «Гвинея», мимо кладбища, потом свернул направо и, добежав до площади, шагом пошел в гору по Межевой улице. И тут ему опять стало плохо. Вспотев во время бега, он ощущал теперь легкий озноб, и страх заставил его подумать о возвращении домой. Но даже и сейчас он был уверен, что может обежать всю Аккру. Только вот бежать-то ему хотелось в одно-единственное место, а Хуана, жившая в этом месте, все еще не вернулась из поездки в Америку. Ему сделалось грустно — от одиночества, от плохого самочувствия, от того, что Хуана ездит отдыхать в свою Америку… Но ее отпуск кончался через три недели, а кроме того, она говорила, что, может быть, вернется гораздо раньше.

В голове снова вспыхнула боль — маленькая дрожащая искорка. Он подумал, что, вернувшись домой, обязательно примет аспирин или что-нибудь в этом роде. Приближаясь к своей ограде, он увидел, что у калитки стоят теперь две машины, но сейчас ему было не до того. Боль разрасталась, и его начинало пошатывать. Когда он вошел в свою комнату, там никого не было. Он запер дверь, разделся и лег.

Ему не давал покоя тревожный вопрос: сколько у него осталось денег? Он постарался забыться, но не смог и, встав, вынул из брючного кармана бумажник. Из бумажника — он вытряс его содержимое на кровать — выпало несколько седи, использованные транспортные билеты да гладкая прямоугольная карточка. Он выключил свет, лег и постарался уснуть. В виске дергался пульс, и уснуть было невозможно. Пульс наливался болью и вспыхивал словами: ничего страшного, совсем ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, дурацкое происшествие, завтра все кончится, ничего страшного, ничего, ничего. Через некоторое время пульсация стала менее четкой, стихла совсем, слова погасли, и в мозгу зажглось ровное серое безжизненное сияние — немое, но исполненное зловещего безжалостного смысла: все очень страшно, сегодня страшно, а завтра все будет еще страшнее, с тобой, со всеми, со всей страной, ты не можешь спастись, ты не можешь, не можешь, ты не можешь спастись, тебе некуда деться, перестань думать, успокойся, спи, успокойся, да думай же, думай, не спи, во сне-то и начнется все самое страшное, страшное, страшное, страшное, страшное.

Свет в его мозгу был мертвенно-серым, но потом его оживили расходящиеся коричневые круги, потушившие безжалостное немое сияние тревожных и назойливых мыслей. Круги — вращаясь, увеличиваясь, умножаясь — закрыли слепящую мертвую серость и вспыхнули мягким гулом, таким же устойчивым, как свет, но теплым, баюкающим, без оттенка тревоги или страха. Повернувшись, он ощутил под боком какой-то твердый предмет. Он сунул руку под одеяло и вытащил карточку, покрытую люминесцентной краской. Прочитать можно было только центральную строку, напечатанную самым крупным шрифтом, —

ГЕНРИ РОБЕРТ ХАДСОН БРЕМПОНГ, Б.Е.Н.[9]

Баако швырнул карточку на пол. Она отъехала к стене, и буквы на ней слились в слабо мерцающую зеленоватую полоску.

Утром Баако проснулся от страха, но его тотчас же охватило бездеятельное спокойствие. Весь дом, казалось, затопила атмосфера выжидательной неопределенности. Баако смутно чувствовал, что, если он ни в ком не вызовет тревоги, ничего страшного не случится. Он спокойно пойдет в ванную, примет душ и вернется к себе, как в любой другой день… Самое главное — никого не напугать. Ему уже казалось, что он совсем поправился, но тут его опять начало знобить. Подождав, когда озноб сменится жаром, он перетерпел мучительную пытку огнем и встал.

Дверь ванной была заперта. Он вернулся в свою комнату и не выходил из нее так долго, что за это время по крайней мере два человека могли успеть вымыться. Скрипнула калитка, и, выглянув в окно, он увидел, что мать ушла на работу. Интересно, подумал он, кто были эти двое, которые сидели в ванной? Когда все в доме окончательно затихло, он решился принять душ.

Около кровати лежала его записная книжка, и, одеваясь, он попытался прочитать свои ночные заметки. Но фразы распадались на отдельные слова, и ему ничего не удалось понять. Какая-то новая мысль привлекла его внимание, и, чувствуя себя слишком слабым, чтобы думать, он решил записать ее. Потом, когда ему станет лучше, он во всем разберется.

Хуана говорила, что, может быть, она вернется не через два месяца, а раньше, задолго до конца отпуска. Значит, возможно, она уже здесь. Есть такая вероятность. Или ничего подобного не произошло. Тоже возможно. И ничего страшного в этом нет. Или, наоборот, все очень страшно? Надо выяснить. Позже.

Озноб волной легкой дрожи прокатился по его телу — от головы до пяток. Обдумывая только что написанные слова, он вдруг задал себе вопрос: а почему не сейчас, почему, почему? Жар еще не навалился на него, и он чувствовал себя сносно. Он выйдет из дома, сядет в такси и проверит, не вернулась ли Хуана.

Но пока он разыскивал бумажник, ему стало ясно, что, уволившись с работы, тратить деньги на такси крайне неразумно. Нет, деньги надо экономить. Он прогуляется пешком; автобусы от Межевой до Казарменной улицы никогда не ходили, да и во время прогулки можно хорошенько, не торопясь, осмотреть город.

Открыв дверь, он столкнулся с дядей Фоли. Тот пытался улыбнуться, но улыбке мешал тревожный страх перед чем-то незавершенным.

— Ну как, Баако, поспал? — спросил Фоли, все же заставив себя улыбнуться.

— Поспал.

— Не очень, наверно, крепко?

— Обычно.

— Хм. Вон как.

Баако уже подходил к крыльцу, когда Фоли торопливо забежал вперед, загородил дверь и, настороженно глядя на него, крикнул:

— Коранкье!.. Кофи!

За спиной Баако послышались торопливые шаги. Пот, собираясь под мышками, струился по его бокам вниз. Его опять стало знобить. Он оглянулся и увидел смутный силуэт Коранкье Горбуна.

— А я и не знал, что Коранкье здесь, — сказал он.

— Да, он здесь, — сказал Фоли.

— Вот он я, хозяин, — сказал Коранкье. Он глядел в пол, как преступник, застигнутый на месте преступления.

— Здравствуй, Коранкье, — сказал Баако. Ему было совсем плохо. За Коранкье спешили еще двое мужчин — с таким видом, словно они ждут тайного и очень важного приказа. Он посмотрел на них, потом снова обернулся к дяде и спросил:

— А это кто?

— Друзья, — ответил Фоли. — Они помогут тебе. Успокойся.

Он понимал, что попался в ловушку — сзади, почти вплотную к нему, стоял Коранкье и двое незнакомцев, а выход загораживал Фоли; дядя и племянник в упор смотрели друг на друга. Его поразил ответ Фоли, но сейчас ему было не до расспросов. Он двинулся вперед, предполагая, что дядя отступит и пропустит его, но тот не пошевелился.

— Куда это ты собрался? — спросил Фоли. Баако приостановился, не зная, что ответить, а Фоли закончил: — Может, тебе что-нибудь нужно? Так Коранкье сходит.

— Я и сам схожу, — проговорил Баако.

— Тебе нельзя, — мягко, но решительно сказал Фоли. Да, он не ослышался, Фоли сказал «нельзя». — Ты серьезно болен. Тебе надо отдохнуть, успокоиться. Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут. — Баако уже не слышал конца фразы, потому что в его ушах снова зазвучали вчерашние слова: ничего страшного, все очень страшно, ничего, все, ничего, все, все очень страшно, страшно, страшно. Он закрыл глаза, надеясь, что захлестнувший его страх сейчас пройдет.

— Мне надо идти, — проговорил он спокойно. И сразу шагнул вперед, отстранив дядю к стене, чтобы протиснуться на крыльцо. Кто-то схватил его за руку — не очень, впрочем, крепко. Он вырвался и, обернувшись к четырем мужчинам, стоявшим в коридоре, сказал: — Оставьте меня в покое. Я никому из вас ничего не сделал. Не трогайте меня. — Они двинулись к двери, протягивая руки, чтобы схватить его. Он отступил, решив убежать на улицу, но Коранкье придушенно вскрикнул, тяжело проскакал по двору и, подбежав к калитке, запер ее на засов. Следом за ним уже спешили остальные.