На день другой охотники, которых нанял я, того медведя насмерть завалили, но горе из моей души они отнюдь не слили…

На части он порвал мою Анюту…

Вот каковы жестокие Судьбы перевороты — пути!

Скорее всего, то было не со мною, а с моей «подменой» или, сказать вернее, «оригиналом», ведь именно сейчас «подмену» и играю я. Но почему-то Аню будто «вспомнил» я, ведь так или иначе то была жена моя. Её любил безумно я!

Я на могилу к ней сходил, колени преклонил, и грустные осенние цветы я на плиту к ней возложил… Ведь в этой жизни, к сожаленью, только так бывает, что кто-то любит, а его «объект» себя любить лишь позволяет. Не будем мы считать рубли, и даже доллары и центы, но в этой ситуации жестоко выглядят проценты. Так вот, процентов девяносто в этой жизни так, как я сказал. И только десять — счастье полное, улётное! Хотел бы я попасть в этот анклав, как на вокзал. Ведь если любят оба, то уже условия «побывать в раю» почти что льготные!

Я к Государю на поклон пришёл в палату Грановитую. И он мне тут же заявил:

— Князь, я секрет тебе сейчас открою, куда отправишься ты в путешествие вновь.

Когда-то был влюблён я в песни этого героя. Им двигали стихи, наркотики, конечно, виски и любовь. Готовься, ведь отправишься ты в Новый Свет, а после путешествия передо мною будешь вновь держать ответ.

Опять знакомая вам процедура, которой утомил я вас. Забыл признаться я, дурацкая натура, что перед каждым путешествием мой царь давал мне выпить сладко-терпкий квас…

Вот вспышка яркая. Исчезло всё. Опять утратил чувство веса. Вдруг — тишина. И с глаз упала пелена. Разверзлась многовековая времени завеса…

Итак, июль шестьдесят пятого, двадцатый век. Америка, Лос-Анджелес. Со мною рядом элегантный человек. Меня зовут Джон Денсмор. Я — барабанщик. Я никого не парю в бане, я — не банщик. Я песню анписал, но Джим её не принял.

Сказал:

— Она скорее про старуху или старика.

Но дома на органе я «Ямаха» аккорды подобрал к ней. Думаю, она когда-нибудь известной станет на века…

Вот моя песня, что зовётся «Осень»:

Мы сидим в лос-анджелесском баре, который называется «Whisky A Go-Go», это переводтся как «Виски — в изобилии»! И Джим, уже изрядно принявший «на грудь», рассказывает мне историю почти что фантастическую:

— Мы с отцом, матерью, дедом и бабушкой ехали через пустыню на рассвете, и грузовик с рабочими-индейцами то ли столкнулся с другой машиной, или я не знаю точно, что там случилось, но по всей дороге валялись индейцы, истекающие кровью.

Наша машина затормозила и остановилась. Тогда я впервые почувствовал страх. Мне, наверное, было около четырёх лет. Ведь ребёнок — он как цветок, поворачивает голову по ветру.

Впечатление приходит теперь, когда я оглядываюсь назад и думаю об этом. Как будто души этих мёртвых индейцев, может быть, одного или двух, обезумев, бродили вокруг и вдруг — прыгнули ко мне в душу. И они всё ещё там…

Тут говорит мне Джим вещь эпохальную! Её я не забуду никогда!

Он говорит:

— Есть в жизни вещи кардинальные: любовь и секс, поэзия и музыка, что были, есть и беды все переживут всегда…

Он снова говорит:

— Зачем я пью? Чтобы писать и сочинять волшебную поэзию! Ведь, когда ситуация усугубляется, только тогда талант в условиях экстремальных проявляется!

Ведь, чем дурнее я и чем пьянее, тогда лишь только в измождённом теле дух становится сильнее!

— Прости, Отец небесный, ибо я знаю, что творю. Хочу услышать я стихи последнего поэта в этой жизни: ведь так я с Богом говорю, в безумном пароксизме!

В году 1966 придумал Джим название нашей группы — «Двери». Его он позаимствовал у Олдоса Хаксли. Чья книга называлась «Двери восприятия». Была она о психоделическом опыте, под воздействием мескалина.

Джим сформулировал идею группы так:

— Есть вещи, которые вы знаете, и вещи, которые вы не знаете. Известное и неизвестное, а между ними есть двери — это мы!

Я спрашиваю Джима:

— Дружище, две недели не дожил ты до окончания режиссёрского коледжа. В чём дело? Чего ты хочешь?

— Ты понимаешь, Джон, они дебилы полные!

И уровень их восприятия равен нулю в интеллектуальном смысле! Дипломный фильм мой ни один мудак не понял! Я, дверью хлопнув, мудачество их узаконил!

Есть друг моей души. Его зовут Манзарек Рэй. Он гениальный музыкант, играет на органе он, как корифей! Я пару песен, вдохновившись, написал. Ему, как мог, напел. Он их прослушал и сказал мне, что на них «запал», а от восторга охренел!

Он предлагает мне создать рок-группу и заработать баксов миллион. Не знает он, что петь я не умею, хотя, возможно, попытаюсь, ведь так много судьбоносных денег ставит он на кон…

Он мне сказал:

— Ты гений, но пока непризнанный.

Что это? Просто интеллектуальная такая аневризма? Но, если мы прорвёмся, нас двинет жизнь к успеху, как переполненная алкоголем клизма…

И мы преодолели те пределы. Мы поступили как «волшебники», а не как бракоделы.

Джим научился петь волшебно, фантастически, необычайно. В себя влюбив богемный весь Лос-Анджелес отчаянно!

Со мною как-то Джим воспоминаниями отрывочными детскими своими поделился. Ведь в школе «на отлично» он учился. Но уже в юные годы он мастером на розыгрыши был заправским. И споры он выигрывал всегда. Родного брата Энди он обманывал. Да, доводил до слёз, лицо бедняги становилось красной краски… Он был завзятым книгоманом, читал «запоем», но не всё подряд. Учителей разыгрывать он тоже был настроен.

Но очень избирателен его литературных вкусов ряд. Любил философов, но, впрочем, Ницше всем предпочитая. Французских поэтов-символистов он любил. Рембо Артюра он прочёл всего подряд.

Бальзака и Кокто, Мольера и Расина читал он — в нём росла поэта будущего сила…

Прочёл он битников таких, как Керуак, Гинзбург и Ферлингетти. Ему понадобятся вскоре и знания и опыт эти. Ещё карикатурами он увлекался в духе Бёрдслея, в стиле модерн, рисуя голые тела и от восторга млея…

В те годы жил в Лос-Анджелесе знаменитый Карлос Кастанеда, написавший о загадочном Доне Хуане. И Лири Тимоти тогда придумал ЛСД. Он продавался и где надо и не надо, практически, везде!