В самом деле, посмотрите, что делается теперь. Между двенадцатью и двумя часами дня миллионов тридцать американцев и миллионов двадцать англичан съедают кусок жареной говядины или баранины или варёной свинины — изредка курицы или рыбы — и порцию картофеля и тех или других овощей, смотря по времени года. И так делают они изо дня в день и из года в год, изредка разнообразя чем-нибудь свой обед. Для того, чтобы сварить это мясо и сварить эти овощи, по крайней мере десять миллионов огней горят в течение двух или трёх часов, и десять миллионов женщин тратят время на приготовление этих обедов, в которые, в общем, входит не больше десяти различных кушаний.

«Пятьдесят огней», пишет одна американка, «там, где достаточно было бы одного!» Завтракайте, если хотите, у себя дома, в семье, с своими детьми; но зачем, скажите пожалуйста, этим пятидесяти женщинам терять каждое утро два три часа на приготовление такого немудрёного обеда? Выбирайте себе сами кусок говядины или баранины, если уж вы такой лакомка; приправляйте себе сами овощи, если вы предпочитаете тот или другой соус. Но пусть будет всего одна большая кухня и одна хорошо устроенная плита, чтобы сжарить мясо и сварить эти овощи на пятьдесят семей!

Жить, как мы теперь живём, конечно, бессмысленно; но происходит это оттого, что труд женщины никогда, ни во что не ставился; оттого, что до сих пор даже люди, стремящиеся к освобождению «человечества», никогда в своих освободительных мечтаниях не принимали во внимание женщину; оттого, что они считают несовместимым со своим мужским достоинством думать «об этих кухонных делах», которые поэтому и взваливают, как на вьючное животное, на женщину.

Освободить женщину не значит открывать ей двери университета, суда или парламента; потому что освобождённая женщина всегда взваливает домашний труд на какую-нибудь другую женщину. Освободить женщину — значит избавить её от отупляющего труда кухни и прачечной; это значит — устроиться так, чтобы дать ей возможность, кормя и выращивая своих детей, вместе с тем, иметь достаточно свободного времени, чтобы принимать участие в общественной жизни.

И это осуществится, это уже начинает осуществляться. Мы будем помнить, что революция, которая будет только наслаждаться красивыми фразами о Свободе, Равенстве и Братстве, но сохранит домашнее рабство женщины, не будет настоящей революцией. Целой половине человечества, находящейся в кухонном рабстве, пришлось бы впоследствии начать свою революцию, чтобы освободить себя от другой половины.

Свободное соглашение.

Унаследованные нами предрассудки и всё наше совершенно ложно поставленное воспитание и образование так приучили нас видеть повсюду правительство, закон и суд, что в конце концов мы начинаем думать, что если бы не постоянная бдительность полиции и властей, то люди перегрызлись бы как дикие звери, и что, если бы государственная власть вдруг рухнула бы, то на земле водворился бы полный хаос. Так нас учили; а мы, как добрые школяры, так и твердим вослед за «большими». А между тем, мы проходим, совершенно не замечая того, мимо тысяч различных учреждений, созданных людьми без всякого вмешательства закона — учреждений, — которые достигают гораздо более значительных результатов, чем всё то, что происходит под правительственной опекой.

Откройте любую ежедневную газету. Её страницы посвящены почти исключительно действиям правительства и политическим соображениям. Прочти её какой-нибудь китаец, — и он подумает что в Европе ничего не делается без приказания свыше. Но попробуйте найти в такой газете что-нибудь касающееся тех учреждений, которые возникают, растут и развиваются помимо правительственных предписаний — и вы не найдёте ничего или почти ничего. Если в ней и есть отдел «Разных происшествий», то только потому, что они имеют касательство к полиции. О какой-нибудь семейной драме или о каком-нибудь акте протеста упоминается только в том случае, если в дело вмешалась полиция.

Триста пятьдесят миллионов европейцев живут изо дня в день, любя или ненавидя друг друга, работают или прокучивают свои «доходы», страдают или наслаждаются жизнью, но их жизнь (если не считать литературы, театра и спорта) остаётся совершенно неизвестна для газет, покуда в неё, так или иначе, не вмешаются правительства.

То же самое можно сказать и об истории. Мы знаем до мельчайших подробностей жизнь какого-нибудь короля или парламента; история сохранила для нас всё, хорошие или дурные, речи, произносившиеся в разных говорильнях и — как заметил мне один старый парламентарный английский политик, никогда ещё не повлиявшие при голосовании ни на один «голос». Визит, сделанный одним королём другому, хорошее или дурное расположение духа того или иного министра, его остроты и его «интрижки» — всё это тщательно сохраняется историей для потомства. Но попробуйте восстановить повседневную жизнь средневекового города, или познакомиться с механизмом того громадного обмена товаров, который происходил между ганзейскими городами, или узнать, как город Руан строил свой собор, не имея на то казённых миллионов — и вы увидите, как это трудно. Истории известно, в какие дни у такого-то великого короля был насморк, но созидательною деятельностью народа, вне Ратуши и Парламента, она не любит заниматься. Если даже какой-нибудь учёный и посвящает свою жизнь этим вопросам, то его труды остаются неизвестными, между тем как истории политические, которые неверны уже потому, что говорят только об одной стороне жизни обществ, плодятся год от году, читаются и преподаются в школах.

И, устремив всё своё внимание на парламенты, министров и королей, мы даже не замечаем той громадной работы, которая совершается ежедневно повсюду, свободными группами людей, и которая именно и составляет заслугу нашего века.

Вот почему мы постараемся отметить, хотя некоторые из наиболее ярких проявлений этой созидательной работы и показать, что без всяких правительств люди отлично умеют, — если только их интересы не совершенно противоположны — приходить к соглашению для совместного действия, даже в очень сложных вопросах.

Конечно, в современном обществе, основанном на частной собственности, т.-е. на грабеже, и на узком, следовательно, бессмысленном, индивидуализме, этого рода явления должны быть очень ограничены. Соглашение между людьми не всегда бывает совершенно свободно и часто имеет в виду мелочную или даже вредную цель. Но мы ищем не примеров для слепого подражания, которых современное общество и не могло бы нам дать: мы хотим показать, что, несмотря на гнетущий нас индивидуализм, в нашей жизни всё-таки находится обширное поле для свободного соглашения, и что обойтись без правительства гораздо легче, чем кажется. Если люди, которых основное начало жизни выражается словами: «каждый — для себя», могут вступить в соглашения и вести крупные дела, не назначая над собою капрала, — то не легче ли согласиться людям, имеющим общую — общественную цель?

Мы уже раз указывали на пример железных дорог; но остановимся несколько на нём. Как известно, Европа покрыта сетью железных дорог около 300.000 вёрст длиною, и по этой сети можно путешествовать теперь с севера на юг, с запада на восток, от Мадрида до Петербурга и от Кале до Константинополя, без всякой остановки, и часто даже не пересаживаясь из вагона в вагон (если ехать со скорым поездом). Мало того: посылка, сданная на каком бы то ни было вокзале, дойдёт до человека, которому она предназначается, где бы он ни был, в Турции или в Азии; отправителю достаточно написать место назначения на клочке бумаги.

Этих результатов можно было достигнуть двояким путём. Какой-нибудь Наполеон, Бисмарк, или другой воитель мог завоевать всю Европу и, сидя где-нибудь в Париже, в Берлине или в Риме, начертить на карте линии железных дорог и распорядиться порядком движения поездов. Николай I-й мечтал поступить именно так. Когда ему представили различные проекты железной дороги между Москвою и Петербургом, он взял линейку, провёл по карте России прямую линию между обеими столицами и сказал: «Вот вам линия железной дороги». Дорогу так и построили — по прямой линии, засыпая овраги, воздвигая мосты, которые через несколько лет пришлось бросить, и потратив таким образом неистовые деньги на каждую версту пути.